В средней группе детского сада к сентябрьскому утреннику меня готовил дедушка. Темой праздника были звери и птицы: как они встречают осень и готовятся к зиме. Стихотворений, насколько мне помнится, нам не раздавали, а если и раздали, дедушка отверг предложения воспитательниц и сказал, что читать мы будем своё.
Этим своим он выбрал выдающееся, без дураков, произведение Николая Олейникова «Таракан».
Мне сложно сказать, что им руководило. Сам дедушка никогда садик не посещал, так что мстить ему было не за что. Воспитательницы мои были чудесные добрые женщины. Не знаю. Возможно, он хотел внести ноту высокой трагедии в обыденное мельтешение белочек и скворцов.
Так что погожим осенним утром я вышла на середину зала, одернула платье, расшитое листьями из бархатной бумаги, обвела взглядом зрителей и проникновенно начала:
— Таракан сидит в стакане,
Ножку рыжую сосёт.
Он попался. Он в капкане.
И теперь он казни ждёт.
В «Театре» Моэма первые уроки актерского мастерства Джулии давала тётушка. У меня вместо тётушки был дед. Мы отработали всё: паузы, жесты, правильное дыхание.
— Таракан к стеклу прижался
И глядит, едва дыша.
Он бы смерти не боялся,
Если б знал, что есть душа.
— Он печальными глазами
На диван бросает взгляд,
Где с ножами, топорами
Вивисекторы сидят.
Дед меня не видел, но он мог бы мной гордиться. Я декламировала с глубоким чувством. И то, что на «вивисекторах» лица воспитательниц и мам начали меняться, объяснила для себя воздействием поэзии и своего таланта.
— Вот палач к нему подходит, — пылко воскликнула я. — И ощупав ему грудь, он под рёбрами находит то, что следует проткнуть!
Героя безжалостно убивают. Сто четыре инструмента рвут на части пациента! (тут голос у меня дрогнул). От увечий и от ран помирает таракан.
В этом месте накал драматизма достиг пика. Когда позже я читала в школе Лермонтова «На смерть поэта», оказалось, что весь полагающийся спектр эмоций, от гнева до горя, был мною пережит еще в пять лет.
— Всё в прошедшем, — обречённо вздохнула я, — боль, невзгоды. Нету больше ничего. И подпочвенные воды вытекают из него.
Тут я сделала долгую паузу. Лица взрослых озарились надеждой: видимо, они решили, что я закончила. Ха! А трагедия осиротевшего ребёнка?
— Там, в щели большого шкапа,
Всеми кинутый, один,
Сын лепечет: «Папа, папа!»
Бедный сын!
Выкрикнуть последние слова. Посмотреть вверх. Помолчать, переводя дыхание.
Зал потрясённо молчал вместе со мной.
Но и это был ещё не конец.
— И стоит над ним лохматый вивисектор удалой, — с мрачной ненавистью сказала я. — Безобразный, волосатый, со щипцами и пилой.
Кто-то из слабых духом детей зарыдал.
— Ты, подлец, носящий брюки! — выкрикнула я в лицо чьему-то папе. — Знай, что мертвый таракан — это мученик науки! А не просто таракан.
Папа издал странный горловой звук, который мне не удалось истолковать. Но это было и несущественно. Бурными волнами поэзии меня несло к финалу.
— Сторож грубою рукою
Из окна его швырнёт.
И во двор вниз головою
Наш голубчик упадёт.
Пауза. Пауза. Пауза. За окном ещё желтел каштан, бегала по крыше веранды какая-то пичужка, но всё было кончено.
— На затоптанной дорожке, — скорбно сказала я, — возле самого крыльца будет он задравши ножки ждать печального конца.
Бессильно уронить руки. Ссутулиться. Выглядеть человеком, утратившим смысл жизни. И отчетливо, сдерживая рыдания, выговорить последние четыре строки:
— Его косточки сухие
Будет дождик поливать,
Его глазки голубые
Будет курица клевать.
Тишина. Кто-то всхлипнул — возможно, я сама. С моего подола отвалился бархатный лист, упал, кружась, на пол, нарушив шелестом гнетущее безмолвие, и вот тогда, наконец, где-то глубоко в подвале бурно, отчаянно, в полный рост зааплодировали тараканы.
На самом деле, конечно, нет. И тараканов-то у нас не было, и лист с меня не отваливался. Мне очень осторожно похлопали, видимо, опасаясь вызвать вспышку биса, увели плачущих детей, похлопали по щекам потерявших сознание, дали воды обмякшей воспитательнице младшей группы и вручили мне какую-то смехотворно детскую книжку вроде рассказов Бианки.
— Почему? — гневно спросила вечером бабушка у деда. Гнев был вызван в том числе тем, что в своем возмущении она оказалась одинока. От моих родителей ждать понимания не приходилось: папа хохотал, а мама сказала, что она ненавидит утренники и я могла бы читать там даже «Майн Кампф», хуже бы не стало. — Почему ты выучил с ребёнком именно это стихотворение?
— Потому что «Жука-антисемита» в одно лицо декламировать неудобно, — с искренним сожалением сказал дедушка.
В годы Первой Гражданской Войны Олейников будучи в РККА убил своего отца, зажиточного казака.
начало: тараканы -- их горе настоящее в этих самых ихних "НЕДОВЫБОРАХ", -- по ссылочке --
Выписка из документа: "Николай Макарович родился в 1898 году в Донской области.
Образование среднее — окончил реальное училище.
Во время Гражданской войны, на почве политических разногласий, убил отца. Служил в Красной армии.
Постановили: Считать проверенным. Политически развит удовлетворительно" , — говорится в документе, обнаруженном филологом Анной Герасимовой.
Николай Олейников был участником литературной группы ОБЭРИУ, редактировал детские журналы. Он занимался поэзией, драматургией, по его сценариям, написанным совместно с Евгением Шварцем, в 1930-х годах поставили три фильма.
В 1937 году он был расстрелян.
ТАРАКАН
Достоевский Таракан сидит в стакане, Ножку рыжую сосет. Он попался. Он в капкане. И теперь он казни ждет. Он печальными глазами На диван бросает взгляд, Где с ножами, с топорами Вивисекторы сидят. У стола лекпом хлопочет, Инструменты протирая, И под нос себе бормочет Песню "Тройка удалая" . Трудно думать обезьяне, Мыслей нет - она поет. Таракан сидит в стакане, Ножку рыжую сосет. Таракан к стеклу прижался И глядит едва дыша... Он бы смерти не боялся, Если б знал, что есть душа. Но наука доказала, Что душа не существует, Что печенка, кости, сало - Вот что душу образует. Есть всего лишь сочлененья, А потом соединенья. Против выводов науки Невозможно устоять. Таракан, сжимая руки, Приготовился страдать. Вот палач к нему подходит, И, ощупав ему грудь, Он под ребрами находит То, что следует проткнуть. И проткнувши, набок валит Таракана, как свинью. Громко ржет и зубы скалит, Уподобленный коню. И тогда к нему толпою Вивисекторы спешат. Кто щипцами, кто рукою Таракана потрошат. Сто четыре инструмента Рвут на части пациента. От увечий и от ран Помирает таракан. Он внезапно холодеет, Его веки не дрожат... Тут опомнились злодеи И попятились назад. Все в прошедшем - боль, невзгоды. Нету больше ничего. И подпочвенные воды Вытекают из него. Там, в щели большого шкапа, Всеми кинутый, один, Сын лепечет: "Папа, папа!" Бедный сын! Но отец его не слышит, Потому что он не дышит. И стоит над ним лохматый Вивисектор удалой, Безобразный, волосатый, Со щипцами и пилой. Ты, подлец, носящий брюки, Знай, что мертвый таракан - Это мученик науки, А не просто таракан. Сторож грубою рукою Из окна его швырнет, И во двор вниз головою Наш голубчик упадет. На затоптанной дорожке Возле самого крыльца Будет он, задравши ножки, Ждать печального конца. Его косточки сухие Будет дождик поливать Его глазки голубые Будет курица клевать.1934
Примечания:
1.
Эпиграф
— реминисценция на первую строфу басни капитана Лебядкина (Ф. Достоевский. Бесы. Ч. 1. Гл. 5. IV). Сравните также с «Фантастической высказкой» И. П. Мятлева .
2.
Вивисекция
(живосечение) — вскрытие живого существа для изучения внутренних органов в действии.
3.
Лекпом
— помощник лекаря (ассистент). Обратно
4.
«Тройка удалая»
— песня на слова Н. Ф. Глинки «Вот мчится тройка удалая / Вдоль по дорожке столбовой...».
5.
Его глазки голубые.
— С. Полянина отмечает: «Быть может, не случайно глаза у таракана голубые, т. е. цвета, типичного для русских, главных объектов социального эксперимента» (Полянина С. Две заметки о поэзии Олейникова // Neue Russische Literatur. 1979—1980. No. 2—3. 5. 229).
Строфы века. Антология русской поэзии.
Сост. Е.Евтушенко.
Минск, Москва: Полифакт, 1995.
источник -- http://rupoem.ru/olejnikov/all.aspx
Один из самых ярких и странных литераторов своего времени Николай Олейников погиб, по меркам Большого террора, обыкновенно — обвиненный в шпионаже и вредительстве. 20 июля 1937 года 38-летний поэт, писатель, сценарист, математик, редактор детских журналов "Еж", "Чиж" и "Сверчок" был арестован в Ленинграде.
До ареста Олейников казался вполне вписанным в советскую конъюнктуру писателем: он практически не публиковал явно тянувших на обвинение в формализме взрослых стихов (за исключением раскритикованного цикла 1934 года "Памяти Козьмы Пруткова"), зато издавал детские книги о гражданской войне и революции, писал в соавторстве с Евгением Шварцем сценарии, ему была заказана биография Ленина для школьников.
Репрессирован он был не за литературу. Олейников попал под разработанное в восточном отделении контрразведывательного отдела НКВД групповое дело "троцкистской шпионско-террористической и вредительской группы", которое затронуло многих писателей и ученых, связанных рабочими и дружескими отношениями. Ключевыми были показания близкого друга Олейникова, протеже Николая Бухарина, филолога-япониста Дмитрия Жукова, из которого выбили признания, подведшие под расстрел и его самого, и Олейникова.
Оба они были расстреляны в числе 50 "японских шпионов", вместе с писателями Сергеем Безбородовым, Абрамом Серебрянниковым, Вольфом Эрлихом в один день, 24 ноября 1937 года. Всего в тот день в Ленинграде расстреляли 719 человек. Их приговорили к высшей мере наказания по 5 протоколам особой тройки УНКВД ЛО (219 человек), 3 спискам "польских шпионов" (254 человека), 1 списку "немецких шпионов" (97 человек), 1 списку "эстонских шпионов" (99 человек), 1 списку "японских шпионов" (50 человек)
Из обвинительного заключения по делу Николая Олейникова
(датировано январем 1938 года)
…являлся участником…
1981 год
Вернулись мы <из Токио> только через два года. В одиннадцать вечера вдруг задребезжал звонок. <…> Пришел Коля Олейников <…>. Мы распиваем "пол-литра", и нам уже не так страшно, что мы в этом хмуром, голом, голодном, нашем Питере. С тех пор мы трое прилепились друг к другу, да так, что почти не разлучались до самого того последнего срока...
Олейников стал приходить к нам чуть ли не каждый день <…> они с Митей тихо пили и пели. Тогда Сталин изрек свое бессмертное: "Дело чести, дело славы, дело доблести и геройства". И вот они тянули эти слова под "Эй, ухнем!", протяжно, умильно <…>: один хмыкнет, другой ухмыльнется. "Герой-ства! Э-э-э-х". <…> После ареста Мити он вдруг позвонил: "Все остается как было. Как дружили, так и будем дружить". Струсить — он не мог себе этого позволить!
… им завербован Жуков Д.П. (сознался)…
Олейников знал меня с 1929 года и в достаточной мере был осведомлен о том, что в прошлом (с 1927 г.) я примыкал к троцкистской оппозиции. В неоднократных разговорах по злободневным политическим вопросам мы оба высказывали резкое недовольство политикой партии по основным принципиальным вопросам.
…обрабатывал в к-р направлении своих близких знакомых…
Из книги Михаила Мейлаха "Из разговоров с Николаем Харджиевым"
2000 год
"Никогда не забуду нашу последнюю встречу незадолго до его ареста. Он шел мне навстречу с каким-то человеком, тот отступил в сторону, а Олейников подошел ко мне и сказал: "Наступает ужасное время",— и очень скоро его арестовали".
…был арестован…
Приезжает грязная машина. <…> Выходят два человека и спрашивают: "Олейников есть?" К Николаю Макаровичу всегда ходило много людей. Подумав, что это его знакомые, я ответила, что он в Ленинграде. Меня только удивило, что они как-то нелюбезно ко мне обратились, даже не поздоровались. Я предложила им еще — вы, мол, устали, далеко ехали, отдохните, пообедайте. Дура такая. <…> Вернулась в свою квартиру — она опечатана. Неживая от страха, прислонилась я к двери и так стою. <…> Мимо проходили люди; пробегали, едва здороваясь, стараясь не заметить, не узнать. <…> Дом наш был литераторский — все друг друга знали. Я простояла в коридоре под своей опечатанной дверью несколько часов. Никто, никто,— все пробегали мимо,— не остановился, не предложил зайти, никто даже не вынес стула.
Из книги Лидии Жуковой "Эпилоги"
1981 год
Ираклий Андроников ночевал эту ночь в надстройке. Приехал по делам из Москвы и рано вышел из дому. Смотрит, идет Олейников. Он крикнул: "Коля, куда ты так рано?" И только тут заметил, что Олейников не один, что по бокам его два типа с винтовками <…>. Николай Макарович оглянулся. Ухмыльнулся. И все.
…3 отдел УНКВД ЛО располагал данными…
Из воспоминаний Ларисы Олейниковой
Ко мне стал ходить энкаведист. Такой элегантный мужчина, очень хорошо одетый. Коричневый костюм и коричневые лакированные туфли. Пришел ко мне, спросил: как, что? Представился следователем Николая Макаровича и начал ходить, как нанятый. <…> Как окаянный ходил. Житков говорил: "Что ему надо? Я умираю от ужаса, когда он приходит". Мы даже условились с Житковым, что, когда этот человек придет, я буду оставлять на окне Сашкиного медведя. Чтобы понятно было. В те дни не очень много людей к нам заходило. Но никого нельзя даже вот настолечко обвинять. Потому что хватали всех. И никто не знал — кого возьмут и когда.
…будучи осведомлен о готовящихся терактах…
Из книги Евгения Шварца "Живу беспокойно"
1956 год
Я почувствовал с безошибочной ясностью, что Николай Макарович хотел поговорить о чем-то другом, да язык не повернулся. О чем? О том, что уверен в своей гибели и, как все, не может двинуться с места, ждет? О том, что делать? О семье? О том, как вести себя т а м? Никогда не узнать. Подошел поезд, и мы расстались навсегда. Увидел я в последний раз в окне вагона человека, так много значившего в моей жизни, столько мне давшего и столько отравившего. Через два-три дня узнал я, что Николай Макарович арестован. К этому времени воцарилась во всей стране чума. Как еще назвать бедствие, поразившее нас. <…> На первом же заседании правления меня потребовали к ответу. Я должен был ответить за свои связи с врагом народа. Единственно, что я сказал: "Олейников был человеком скрытным. То, что он оказался врагом народа, для меня полная неожиданность". <…> Я стоял у тощеньких колонн гостиной рококо, испытывая отвращение и ужас, но чувствуя, что не могу выступить против Олейникова, хоть умри.
…на основании этих данных…
(Вводится обвиняемый Жуков Дмитрий Петрович)
<…> Вопрос Жукову: Какие указания по контрреволюционной работе вы получали от Олейникова?
Ответ: <…> В 1933 году Олейников мне говорил, что наряду с контрреволюционной пропагандой и вербовкой новых участников организации троцкистское подполье переходит на осуществление вредительства с тем, чтобы дискредитировать политику партии в вопросах коллективизации сельского хозяйства, затормозить рост народного хозяйства страны и тем самым ускорить захват власти троцкистским подпольем. В соответствии с этим Олейников дал мне указания проводить вредительство на научном фронте. Указания Олейникова я выполнял в своей практической работе. <…>
Самая соленая соль — дело Олейникова. Донской казак, здоровый мужчина во цвете лет, сдался на 18-й день… Чем же его добили? Конвейер, стойка? Похоронен он там же, где Митя <Бронштейн>, на Левашовском кладбище. И Сережа <Безбородов> — тоже сдавшийся богатырь, мощный полярник! И он там же… И оба они — по делу Жукова, хотя не имели к Жукову ни малейшего отношения <…>. Да, интересно, что на Маршака, которого он терпеть не мог, НМО <Николай Макарович Олейников> показаний не дал. Вот под каким предлогом: "Я с Маршаком в ссоре, не встречаюсь с ним и потому ничего о нем сказать не могу". Очень благородно.
Он печальными глазами
На диван бросает взгляд,
Где с ножами, с топорами
Вивисекторы сидят.
У стола лекпом хлопочет,
Инструменты протирая,
И под нос себе бормочет
Песню «Тройка удалая».
Трудно думать обезьяне,
Мыслей нет - она поет.
Таракан сидит в стакане,
Ножку рыжую сосет.
Таракан к стеклу прижался
И глядит, едва дыша...
Он бы смерти не боялся,
Если б знал, что есть душа.
Но наука доказала,
Что душа не существует,
Что печенка, кости, сало -
Вот что душу образует.
Есть всего лишь сочлененья,
А потом соединенья.
Против выводов науки
Невозможно устоять
Таракан, сжимая руки,
Приготовился страдать.
Вот палач к нему подходит,
И, ощупав ему грудь,
Он под ребрами находит
То, что следует проткнуть.
И, проткнувши, на бок валит
Таракана, как свинью,
Громко ржет и зубы скалит,
Уподобленный коню.
И тогда к нему толпою
Вивисекторы спешат,
Кто щипцами, кто рукою
Таракана потрошат.
Сто четыре инструмента
Рвут на части пациента.
От увечий и от ран
Помирает таракан.
Он внезапно холодеет,
Его веки не дрожат,
Тут опомнились злодеи
И попятились назад.
Все в прошедшем - боль, невзгоды.
Нету больше ничего.
И подпочвенные воды
Вытекают из него.
Там, в щели большого шкапа,
Всеми кинутый, один,
Сын лепечет: «Папа, папа!»
Бедный сын!
Но отец его не слышит,
Потому что он не дышит.
И стоит над ним лохматый
Вивисектор удалой,
Безобразный, волосатый,
Со щипцами и пилой.
Ты, подлец, носящий брюки,
Знай, что мертвый таракан -
Это мученик науки,
А не просто таракан.
Сторож грубою рукою
Из окна его швырнет,
И во двор вниз головою
Наш голубчик упадет.
На затоптанной дорожке
Возле самого крыльца
Будет он, задравши ножки,
Ждать печального конца.
Его косточки сухие
Будет дождик поливать,
Его глазки голубые
Будет курица клевать.
В углу собака жрёт ботинок,
повис на занавеске кот,
супруг,сомлевши у камина,
грызёт вчерашний бутерброд.
В коробке преет черепаха,
она набегалась за день.
А мой сынок, не зная страха,
с соседской клумбы рвёт сирень.
В аквариуме мокнут рыбки,
проснулись ёжики, сопя.
И таракан, светясь улыбкой,
как дома чувствует себя.
Он много учился,наука была нелегка,
Но все называли его-"господин энтомолог"...
В мозгу энтомолога шли тараканьи бега,
По коже сновали мурашки.Был век их недолог,
Когда он носился по лугу,махая сачком,
Забыв обо всём,за жуком,или бабочкой редкой.
Прохожие часто считали его дурачком,
А он же,добычу снабдив номерной этикеткой,
Оскалившись хищно,в экстазе прищурив глаза,
Прокалывал нежно булавкой мохнатое тельце,
И ждал чтобы высохла бабочка,иль стрекоза.
Он был в этом деле бесспорно великим умельцем.
Потом,восхищаясь,он вешал иссушенный труп
На стену,не в силах сдержаться от мерзкой ухмылки.
Бежали мурашки по коже,хоть был он неглуп,
В мозгу тараканы,приколотые к расправилке,
Шуршали надкрыльями,лапками нежно суча,
Касаясь извилин легонько хитиновым усом
И думали-лучше учился бы ты на врача,
А бабочки втОрили им понимающе-грустно,
Порхая в желудке,давно пораженном червём,
Терзала печонку безжалостная многоножка...
Чудак собирал экспонаты считая-живём!
Не зная,что жизни ему оставалось немножко,
До дня,когда в сердце пустое вползёт скорпион,
Сбежавший случайно...и путь его был так недолог.
Он стал экспонатом и после его похорон,
Засушит добычу другой господин энтомолог...
тараканы в голове твоей –
толпами бегают, суетятся,
тусуются, мирятся-ссорятся.
раза по три на дню
женятся,
во все колокола трезвонят.
у них кто-то рождается,
кого-то крестят,
кто-то идет в школу,
кто-то старится,
а кого-то хоронят.
а у меня он всего один –
гордый,
статный,
гламурный подонок.
он со мной всю жизнь –
с утробы и до седин.
я его знаю с самых пеленок.
чтобы тебя познакомить с ним,
я приготовила пати.
точнее – коктейльный раут.
[пригласительный с завитками,
для ланча слишком поздно,
для ужина – рано.]
и вот, он здесь, да и ты – тоже тут.
Разрешите представить:
- Мой лучший друг и его тараканы.
видно, только дураки
верят чуду
но я буду, вопреки
просто буду
приспособлюсь ко всему
тараканом
в жены паночку возьму
стану паном
рядром грохнется АЭС
стану лысым
дождь кислотный льет с небес
белобрысым
потепление грядет
негром стану
все закончится, пройдет
я останусь
и накрыв собой фугас
выйду целым
я давно живу средь вас
под прицелом
Бежит таракан по холодной земле,
по голому полю бежит,
мелькают бока золотые во мгле,
земля под копытом дрожит.
Несется, по голому полю летит,
усы прижимая, летуч.
Песок на зубах и скрипит и горчит.
И тает в гортани сургуч.
Летит по степи, по равнине ночной.
Сребрятся во тьме, далеки,
и млеко небесных сосцов за рекой,
и влажные складки реки.
Бежит по зыбучей пыли, по песку
стодневных пустынь, налегке,
с тоскою на сердце и раной в боку
к сияющей сочной реке.
На струнах скрипичных, на коже ржаной,
в сапфирных глубинах зрачка
мерцают картины равнины ночной
и пепельная река.
И пепельная река. И пепельная река.
