В глубине большого фруктового сада под желтыми опавшими листьями лежало маленькое беззащитное зёрнышко. Оно было совершенно одинокое, слабое и беспомощное. Дождь лил по его тельцу, солнце жарило хрупкую кожицу, ветер высушивал и наводил страх. С каждым днем оно мерзло всё сильнее. Кожица сжималась, а силы покидали. Зёрнышко понимало, что исчезает. Одиночество, холод и слабость рождали что-то новое, другое, намного большее, чем было оно само. И, однажды, в глубине себя, зёрнышко ощутило сильное движение, и неожиданный мощный толчок выдернул из самой сути его естества маленькую тоненькую ниточку, удивительно смелую и настойчивую, которая сразу же потянулась к земле за едой и влагой. Эта ниточка оказалась весьма настойчивой и с каждым днем становилась всё сильнее и сильнее. Зёрнышко буквально растворялось в ниточке с каждым днем всё больше и больше. Но не исчезало бесследно, а только срасталось и отдавало ей все свои силы. Это вовсе не испугало зёрнышко, а, наоборот, подарило необыкновенную радость, от того, что вместе с корешком, так назвалась новенькая крепкая ниточка, они рождали другое, что-то совсем не похожее на них, но точно очень красивое и нужное. Зёрнышку уже не было так одиноко. Оно уже вообще не понимало, где заканчивалось само, а где начинался корешок. Они очень подружились и стали одним целым.

С каждым днем становилось холоднее. Чаще шёл холодный осенний дождь, и реже пригревало весёлое солнышко. Природа готовилась к зиме. Корешок глубже уходил в землю и искал место для спокойного сна и тишины. Земля покрылась большим пушистым тёплым снежным одеялом и наш корешок, в котором растворилось осеннее одинокое зёрнышко, мирно и спокойно заснул до весны.

Первые тёплые солнечные лучики согрели землю и разбудили зёрнышко и корешок, своим нежным и ласковым прикосновением. Они теперь уже вместе заботились о молодых хрупких зелёных побегах, которые начали пробиваться сквозь рыхлую весеннюю почву. За зиму корешок превратился в настоящий крепкий и сильный корень, а зёрнышко осталось жить в нём своей любовью и заботой, поддержкой и теплотой, ничем не обращая на себя никакого внимания, просто находилось в нём и всё. Корень хорошо трудился, доставляя воду и еду побегам, а они, в свою очередь, быстро набирали силу, вырастая в крепкий ствол, на котором появлялись веточки с прекрасными молодыми зелёненькими листочками. Теперь листочки сами тянулись к солнышку и могли делиться с корнем и веточками его теплотой и заботой, рассказывая о том, какое солнышко доброе и ласковое, и как вокруг всё красиво и удивительно! Листики были глазами, ушами и лёгкими нашего корешка, которого уже величали корнем, но в котором, по-прежнему жило своей любовью маленькое невзрачное зёрнышко.

Целое лето, а потом и осень наш корень, веточки и листики росли и превращались в маленькое деревце. Корень питал и доставлял ему воду и питание, а листики поглощали свет и тепло, которое распространялось по всем веточкам, доходя с соком до самого корня. Они были такие разные: растворившееся зёрнышко, подарившее свою любовь новому деревцу; маленькая ниточка, ставшая большим корнем; тоненькие побеги, превратившиеся в веточки; маленькие почки, ставшие листиками. Разные по функциям, они были одним. Одним новым деревом, которое соединяло их разных в одну кору и в одни плоды. Им было хорошо и спокойно вместе, потому что каждый точно знал, когда и что надо делать, чтобы польза была всему деревцу.

Быстро пролетело лето. Наступила осень. Листики исполнили свою роль, послужив нашему деревцу, и вернулись в землю. Пришла вторая зима. Её зимовали уже большей компанией: корень, ствол и веточки. Опять тёплое нежное покрывало укутало деревце и оно мирно и тихо заснуло до следующей весны. Только солнышко принесло первую капель, как сок запел по всему тельцу свою новую живую песенку, быстро связался с корнем и они начали вместе дружно работать, чтобы опять посмотреть на солнышко, ветер, землю и все вокруг через свои новые молодые листики. Быстро набирали они силу и рост, а совсем скоро появилось новое чудо: нежные и ароматные цветы! Они были такими прекрасными, что дерево просто замерло и расцвело своей удивительной красотой и очарованием. Как все они радовались, любуясь белоснежными созданиями, восхищаясь соседними деревьями и наслаждаясь гармонией и удивительной симфонией всего цветущего сада. Они были. Они росли. Они несли свежесть. Они пьянили ароматом. Они дарили эмоции. Они проявляли свою жизнь. Они играли свою партию в общем хоре окружающей красоты!

Жаркие дни сменились тёплыми. Ранние дожди сменились поздними, и на месте нежных цветов появилось новое чудо, ещё более необычное: сочные, яркие и вкусные плоды! Яблоки! И, мгновенно, любовь зёрнышка, которая, по-прежнему, жила во всём деревце, которая растила и питала первый корешок, наблюдала за первыми побегами, видела первые веточки и первые листики, первые цветочки и первые яблочки, узнала своё подобие - маленькие нежные зёрнышки внутри каждого плода, точно такие же, каким было когда-то оно само. Сейчас зёрнышко поняло, что давало ему силы терпеть голод, холод и слабость, что тянуло и звало, рвало и рождало: новое поколение и новый урожай! Это было уже не одно маленькое беспомощное зёрнышко, это были уже сотни семян, из которых вырастет большой яблоневый сад! Это плоды. Это размножение. Это наполнение. Это рост. Это новая жизнь и новый её уровень, и новая её полнота, и новая её сила!

Наша яблонька росла, крепла, цвела и плодоносила, постепенно превращаясь в прекрасное благородное дерево. Почти каждый год она угощала своими большими, наливными, сочными ярко-красными яблоками. Хозяева не могли нарадоваться большому урожаю, а соседские детишки издалека обращали внимание на красивые плоды, которые как огоньки гирлянды издалека бросались в глаза, пробиваясь сквозь зелёную листву. Корень превратился в настоящий длинный шланг, так глубоко уходящий в землю, что даже в засушливые годы, умудрялся доставать много влаги и питания, что было необходимо, особенно, когда наливались плоды. Он очень любил, охранял и защищал своё дерево. Ствол выглядел могучий столбом, который твёрдо держал яблоню во время больших и сильных ветров, сохраняя каждую веточку, каждый листик и каждый плод. Он тоже сильно любил и ценил своё дерево. Как мудрый и добрый хозяин руководил многими ветками и всегда держал их вместе, в большом единстве и большой любви. Каждый год все с нетерпением ждали появления новых почек, листочков, цветов и плодов, радуясь и восхищаясь каждым. И по-прежнему любовь маленького слабого зёрнышка, с которого всё началось, держало их вместе, в радости и заботе друг о друге.

Эта весна выдалась очень тяжелая: было мало снега, и корень затратил огромные усилия, чтобы найти достаточно влаги, которой хватило бы каждому листику и яблочку. Его проблем никто не знал. Корень находился глубоко в земле, работая для тех, кто на виду. И на этот раз у него опять получилось достать всё необходимое для нового урожая. Яблоки выросли, на редкость, крупные, сочные и вкусные.

Ни один человек не мог пройти мимо них, чтобы не остановиться, не похвалить и не попробовать ароматный плод. И вот, однажды, когда очередная ватага ребят подбежала к дереву и стала наслаждаться вкусными плодами, подзывая попробовать всех эти удивительные яблоки, они впервые за много лет, поняли, что люди восхищаются именно ими, а не ветками, стволом или корнем.

– Это мы самые главные на этом дереве! Это ради нас оно растет! Это ради нас оно родилось и ради нас живет! Это нас ждут, нами восхищаются и нас едят! – наперебой зазвенели они своими тонкими голосами.

– Но это мы вас держим, питаем и стережем, – возразили ветки и обиженно опустили свои руки.

– А мы вас укрываем и защищаем. Доставляем вам силу солнца, перерабатывая его свет, – заметили униженно листья. Без нас вы бы засохли, – добавили их братья с верхушки.

– Я держу вас всех столько лет, нахожу и доставляю всё необходимое, – устало добавил ствол и погрузился в тоску.

И вроде бы ничего не изменилось внешне, но с этого момента что-то определённо нарушилось внутри. Вместе с этим ушли почтение и забота друг о друге, а пришли обида, горечь и непрощение. И только любовь маленького зёрнышка, с которого всё началось, продолжала проходить по корню, стволу, каждой веточке, каждому листику, каждому цветочку и плоду и нести свой свет, своё принятие и свою надежду всем им. Таким разным и таким необходимым друг другу, но пока они об этом не очень хорошо понимали.

Корень по-прежнему выполнял свою работу, но теперь казался очень печальным и вялым. Ствол осунулся, ветки опустились, листья потускнели и только яблоки гордо кричали во все стороны своими ярко-красными боками.

Однажды, соседский мальчишка, пробегая мимо яблони, машинально сорвал с виду всё такой же прекрасный плод и как всегда по привычке смело откусил от него огромный кусок.

– Тьфу, какая гадость! – неожиданно крикнул он и выплюнул на землю несъеденный кусок яблока, резко отбросив в кусты его огрызок.

– Нет, нет! Не берите! Они горькие и сухие! – пояснил он ватаге детворы, как всегда бежавшей к яблоне.

Его крик быстро разнёсся по всему саду, и с этого момента никто не пытался ещё раз попробовать горькие наливные яблоки. Даже птицы теперь не хотели к ним подлетать, потому что и червякам тоже не сильно нравились красивые, но горькие плоды.

Проходили дни. К яблоне так никто и не подходил, потому что нечего было с неё взять. Красавицу быстро забыли все. Яблоки морщились и гнили прямо на ветках. Те же, которые падали, так и оставались никому ненужными на земле прямо под деревом. Они уже сомневались в своей красоте и превосходстве, потому что никто им этого давно не говорил.

Они поняли, что дерево рождается для плодов. Это так! Но чтобы эти плоды появились, все работают и стараются вместе: корень и ствол, и ветки, и листья, и почки, и цветки, а, главное, любовь! Любовь того самого зёрнышка, с которого всё в общем – то и началось. Потому что оно согласилось умереть, чтобы дать жизнь другим. Все нужны и все важны. Без всех не будет и плодов. Все разные, но составляют одно дерево и одну жизнь этого дерева. Без одного не может быть и другого. Корень для плодов, но без корня их просто не может быть! Он для них, а они от него для всех! Это смысл бытия. Ты берешь жизнь от корня, чтобы отдать тому, кто в ней нуждается. Иначе не бывает, иначе нельзя, иначе всё становится с ног на голову, всё переворачивается и всё делается горьким.

– Простите нас, уважаемый мудрый и верный корень, крепкий и неизменный ствол, надежные и упругие ветви, нежные и работящие листики, ароматные и прекрасные цветы. Вы все нужны нам, без вас нам не быть. Мы приходим каждый год другие, только потому, что вы неизменные и постоянные. Вы нужны нам! Мы любим вас! – мягко просили прощение яблоки, навсегда покидая свой ствол, унося с собой в новую жизнь прощение и любовь в каждом своём зёрнышке, любовь, которая «никогда не перестает».

А на следующую осень вокруг нашей яблоньки пустили маленькие корешки новые молодые побеги. Они передавали привет своему главному дереву и точно знали, что прощены, приняты и любимы им, потому что любовь первого зёрнышка, с которого всё началось, текла по каждому из них, превращая в новые молодые яблони. Плоды же первой яблони приобрели новый непревзойденный вкус, еще большую сладость и свежий крепкий аромат. Снова вернулись ватаги ребят, охотящиеся за каждым огоньком ярко-красного плода. Пока по венам старого дерева текла любовь первого зёрнышка, полная принятия и прощения, обида была забыта, а из пережитой боли родилась не одна новая жизнь.

Текст большой поэтому он разбит на страницы.

Дорогие ребята! Вы, конечно, любите лакомиться сочными хрустящими яблоками. Попробуем вместе вспомнить, как они выглядят.

Яблоко округлое: оно бывает желтого, светло-зеленого, розовато-красного цвета, иногда с розовыми и красными полосками на кожуре. Оно держится на ветке на небольшом коричневом черешке. Внутри созревшего яблока находятся маленькие продолговатые темно-коричневые семена. В зависимости от сорта его кожица и его мякоть могут быть окрашены по-разному.

Спелые яблоки сорта антоновка зеленовато-желтые, душистые, мякоть у них желтовато-белого или светло-зеленого цвета.

Яблоки сорта грушовка московская мелкие, с зеленовато-желтыми и ярко-красными полосками. Их мякоть светло-желтая, кисло-сладкая на вкус, необыкновенно ароматная.

На яблоне сорта кныш созревают летом очень крупные плоды. Средний вес этих яблок до 300 г, а самые крупные плоды могут быть весом почти в 1 кг. Их мякоть желтоватая, сочная, хрустящая с едва заметной кислинкой.

Одни сорта яблок созревают в августе, другие в начале осени. В народе примечают: «Месяц август яблоками пропах». Ранние сорта нежные, сахаристые, мягкие. Долго они не хранятся.

Издавна в русских деревнях 19 августа отмечали светлый праздник — Яблочный Спас. Говорили: «Пришел Спас — всему час». С этого дня начинают сбор многих плодов и овощей. С яблонь снимали созревшие плоды торжественно освящали их в храмах, а потом угощали друг друга яблоками.

До Яблочного Спаса строго-настрого запрещалось рвать яблоки с деревьев.

Послушайте стихотворение.

Корзина яблок

День сегодня яркий —

Солнце и прохлада.

Мы корзину яблок

Принесли из сада.

И грушовка и ранет —

Слаще этих яблок нет!

Во второй половине сентября с веток снимают яблоки зимних сортов антоновка, ренет, Симиренко. Эти сорта твердые, покрытые толстой кожицей с восковым налетом, который защищает плоды от гниения. В темном прохладном месте их можно хранить всю зиму, аккуратно положив в ящики или корзины и обернув каждое яблоко бумагой, пропитанной парафином. Особенно у нас известна своей пользой и ароматом антоновка.

Недаром сложил русский народ сказку о молодильных яблоках. Если съесть такое яблочко, станешь крепким, здоровым, молодым!

А как выглядит дерево яблони?

Оно не очень высокое, его неровные шершавые ветви широко раскинуты в стороны, листья яблони округлые и некрупные.

Весной яблоня расцветает. Ее крупные, бледно-розовые цветы собраны в соцветия и появляются одновременно с листьями.

Послушайте стихотворение.

Яблоня

Стелются мокрые желтые травы,

Осенью яблоня наша грустит:

Ствол ее темный с корою шершавой

И неказист и невзрачен на вид.

Но не печалься, моя дорогая!

Снова прекрасной ты станешь весной!

Ветер душистый опять заиграет

И лепестками и свежей листвой.

Яблоки очень полезны! В них много витаминов, есть сахар, соли железа и магния.

Чего только люди не готовят из яблок! Варенье, муссы, компоты, соки, джемы, мармелад и пастилу. Очень вкусны моченые яблоки с брусникой.

Летом свежие яблоки нарезают кружочками, сушат их в тени, а потом варят компоты и кисели.

Из яблочных лепестков готовят целебные чаи и настои. С яблочной начинкой пекут румяные аппетитные пироги.

Послушайте стихотворение.

Яблочный пирог

Яблоки румяные,

В них медовый сок!

Испечет нам мама

Яблочный пирог.

Вкусный и душистый

Выйдет пирожок,

С коркой золотистой —

Съешь его, дружок!

Яблоня неприхотлива, растет на разных почвах, не боится заморозков, но любит солнечный свет.

Немало забот у садовода, который хочет снять с яблоневых веток богатый урожай!

Осенью после сбора плодов садоводы обрезают слабые, больные, засохшие ветви, очищают ствол яблони от отмершей коры, сгребают в кучи опавшие листья и все это сжигают. Поздней осенью яблоню надо «нарядить» в белый «фартучек» — побелить ствол.

Знаете, зачем садоводы белят стволы плодовых деревьев?

Верно! Для защиты от опасных ожогов. Дело в том, что в конце зимы — начале весны, в феврале-марте, солнышко начинает сильно греть темную кору яблони. Днем она нагревается, а ночью, на морозе, охлаждается. Дерево может не выдержать таких резких перепадов температуры: лопается кора, трескается древесина. А если кору сделать светлой, побелить, белая поверхность отразит горячие солнечные лучи, и кора не нагреется.

Чтобы кору яблони зимой не попортили непрошеные гости— зайцы и мыши-полевки — ствол дерева поздней осенью обвязывают колючим лапником или веточками бузины. Ее запах грызуны не выносят.

Зимой садоводы подгребают к стволам яблонь снег. Снежные «шубы» согревают корни.

Весной, как только сойдет снег и на яблонях начнут набухать почки, появляются вездесущие и прожорливые опасные насекомые. В «Книге юного натуралиста» о них сказано: «Выползая из мест своих зимовок, одни насекомые начинают уничтожать плодовые почки и распускающиеся листья, другие грызут кору, третьи повреждают корни».

Жучки-долгоносики поедают цветы яблонь. Ранней весной их стряхивают с веток деревянной колотушкой на подстеленную ткань и уничтожают.

Яблоневая моль — маленькая бабочка с белыми и черными точечками на крыльях. Ее гусеницы объедают листья яблонь. Садоводы срезают ветки, на которых эта бабочка сплетает свои паутинные гнезда, и сжигают их.

Еще один вредитель — яблоневая бабочка-плодожорка. Она повреждает яблоки, которые, не созрев, падают на землю и сгнивают. Чтобы уберечь от нее плоды, садоводы собирают под яблонями падалицу, очищают ствол от отмершей коры, где прячутся личинки плодожорки.

Помощниками садовода являются и многие растения, например, пижма, горькая полынь. Их сажают в приствольных кругах под яблонями или опрыскивают дерево настоями этих растений.

Каких еще защитников урожая вы можете назвать?

Верно! Это птицы, лягушки, жабы, уничтожающие вредных насекомых, земляные черви и землеройки, разрыхляющие землю. Через прорытые ими ходы к корням поступают воздух и влага.

В «Книге юного натуралиста» приводится интересный способ охраны почвы под кроной яблони: «Случалось ли вам в знойное лето видеть покрытую спекшейся коркой почву под кронами яблонь? Такая корка сильно вредит плодовым деревьям. Она мешает нормально дышать их корням, так как не пропускает воздух.

Чтобы не допустить этого, под каждым деревом в 2—3-х метрах от ствола можно посадить по три зернышка тыквы.

Длинные плети с широкими листьями полностью закроют приствольный круг и предохранят землю от высыхания».

Ответьте на вопросы

Как выглядит яблоко?

Как выглядит яблоня?

Какие сорта яблок вы знаете? Как выглядят яблоки сорта антоновка, грушовка, кныш?

Чем отличаются ранние и поздние сорта яблок?

Какие полезные вещества содержатся в яблоках?

Какие блюда готовят из яблок?

Как садоводы ухаживают за яблонями?

Садоводы давно заметили, что если крона яблони сильно тянется вверх, такое дерево хуже цветет и плодоносит. Поэтому ранней весной они формируют крону, делают обрезку, отгибают ветви бечевкой в стороны, привязывая их к деревянным колышкам, чтобы на ветки падало больше солнечных лучей.

Послушайте сказку об этом.

Лапотная яблоня

В одной деревне жил мужик. Звали его Емелей. Как-то посадил он в огороде яблоньку и стал ждать, когда на ней вырастут румяные наливные яблочки.

А яблонька знай себе вверх тянется, и ни цветков ни яблок на ней нет и нет.

Пошел однажды Емеля на ярмарку, а когда назад возвращался, попал ногой в лужу и промочил лапти.

Пришел мужик домой, повесил сушиться лапти на яблоневую ветку да и забыл о них.

Прошла осень, зима, а весной на той ветке, что отогнулась вниз под тяжестью лаптей, раскрылись душистые цветы. Закружились над ними работницы-пчелки.

Осенью созрели на той ветке сладкие сочные яблоки. А на других ветках плодов не было.

Смекнул мужик, что яблоки хорошо растут на отогнутых ветках, собрал яблоки, а потом сплел несколько пар лаптей да и повесил их на каждую яблоневую ветку.

Следующей весной вся яблоня стояла в цвету, а осенью крестьянин собрал богатый урожай.

Как-то поздней осенью ехал на охоту барин мимо той деревни и увидел, что на одной яблоне ни листьев нет, ни яблок, только на каждой ветке лапти висят. Приказал слуге позвать хозяина той удивительной яблони.

Вышел Емеля к барину, тот его и спрашивает: «Скажи-ка, мужичок, почему у тебя на яблоне лапти висят?»

Емеля решил подшутить над барином и отвечает: «Это, батюшка-барин, яблоня такого сорта особенного — "лапотная" называется. На ней и яблоки, и лапти растут. Я из яблок компот деткам варю, а лапти на базаре продаю, — тем и живу — не тужу!»

Барин еще больше удивился. Приехал в свое имение, позвал садовника и рассказал тому о «лапотной» яблоне.

А садовник только посмеивается.

— Ну чего смешного? Говори, в чем дело?

Объяснил садовник барину, что яблоки лучше созревают на отогну тых ветках, потому что больше солнышка им достается.

Перед началом наблюдения педагог разыгрывает сценку о том, как птичка-синичка приглашает детей на прогулку, посмотреть на весенние чудеса. Она передает детям для поиска чудес план с изображением маршрута поиска. Дети выходят на участок, идут согласно плану, оставляя метки около обозначенных на плане деревьев: ели, черемухи, березы маньчжурской, ореха маньчжурского, тополя.

Синичка. (За нее говорит воспитатель) Дети, отгадайте загадку.

Зимою спит устало

Под снежным одеялом,

Весною белым цветом,

Как девица одета.

Синичка. Посмотрите на это дерево и расскажите, что вы знаете о нем. (Дети рассказывают о строении яблони и ее внешнем виде.) Отгадайте еще одну загадку:

Был тугим кулачком,

а раскрылся – стал цветком.

Послушайте, какое замечательное стихотворение написала поэтесса о яблоне:

Ах, как пленительно — легки

В весенней утренней прохладе

Цветущих яблонь мотыльки,

Летящие к небесной глади.

Синичка. Ребята, эта яблоня не обычная, на ней растут не большие яблоки, как в магазине, а маленькие похожие на ягоды на длинных черешках. Зимой птицы очень любят лакомиться этими яблочками. А называется наша яблонька – китайка или яблоня маньчжурская. Вы заметили, как часто встречается слово « маньчжурская» в названии деревьев, растущих в Уссурийской тайге? А в названии еще каких деревьев встречается это слово?

Игровое упражнение «Назови дерево со словом «маньчжурский».

Дети называют маньчжурский орех, ясень, клен, аралию и др.

Воспитатель. Ребята, посмотрите внимательно на яблоньку — китайку, она прекрасна в своем цветении, но все-таки цветов на ней этой весной меньше, чем обычно. Почему? (Дети высказывают предположения, что весна была затяжной и холодной, поэтому цветение у яблони слабое). Есть народная примета: « Май холодный — год голодный».

Дидактическая игра «Загадай — мы отгадаем».

Ведущий описывает любое дерево, а дети угадывают его по описанию. За правильный ответ игрок получает фишку. В конце игры подсчитывается количество фишек у игроков и определяется победитель.

Например: это дерево высотой с 5-и этажный дом, крона расположена высоко, имеет куполообразную форму, рыхлая. Стволы покрыты светло-серой корой, испещренной мелкими трещинами. Листья сложные, на длинных красных черешках. Край зубчатый. Молодые листья красно-оранжевые, в зрелом возрасте – интенсивно-зеленые сверху и светло-зеленые снизу. Осенью окраска листьев меняется на пурпурно-красную. Цветки большие, желто-зеленые, собраны в кисти, цветут одновременно с распусканием листьев.

Клен маньчжурский

З. Гиппиус

Яблони цветут

Гиппиус З. Сочинения: Стихотворения; Проза / Сост., подгот. текста, комм. К. Азадовского, А. Лаврова. Л.: Худож. лит., 1991. Зачем она так сделала, что я не умею жить без нее? Это она сделала, я не виноват... Я написал это -- и мне стало странно. Говорю, точно о возлюбленной. Но возлюбленной у меня нет. Это моя мать сделала так, что я умираю без нее. Если человека держать в тепле всю жизнь, а потом неодетого выгнать на двадцатиградусный мороз, он непременно умрет. И я умру. Умру из-за нее. Давно уж мне хочется рассказать кому-нибудь все, о чем я думаю, или хоть написать. Рассказать некому, никто не хочет, чтобы я рассказывал, так уже лучше я напишу. Все-таки легче. Мне кажется, что эти последние дни -- важные и значительные для меня. Я до чего-то дошел, кончил половину моей жизни, а дальше дорога прямая, унылая, быстрая и такая однообразная, что уже нельзя будет заметить, идешь ли вперед -- или назад, вверх -- или вниз. И не знаю, нужно ли покориться, как всегда, и идти по ней. Мне теперь двадцать восемь лет, но никто этому не верит, таким старым я кажусь. Я сам знаю, что я старик. У меня было прежде красивое и нежное лицо, как у мамы, мы с ней часто вместе смотрелись в зеркало, и нам казалось, что мы удивительно похожи друг на друга. Теперь она не узнала бы меня. Я согнулся, глаза потускли, борода выросла большая, лицо стало желтое, темное. Я думаю, что я скоро умру. У меня нет, кажется, никакой болезни, но я должен умереть, потому что живет тот, кто хочет, кто имеет волю жить, а у меня нет воли. В последние дни, когда я это сознал и увидел, что мне больше и ждать нечего,-- я даже думал о самоубийстве. Но я не могу. Я боюсь. Я знаю, что у меня пошлое и трусливое сердце. Я боюсь. Все это она сделала. Правда, я думаю, что от нее же у меня то чувство, которое совсем не пошло, и одно давало мне счастие жизни -- сентиментальность. Я не стыжусь этого слова, как все стыдятся. Да, все стыдятся, потому что у всех оно есть... Я музыкант, и если не хороший, то порядочный, как говорят. Думаю, хорошим я и не могу быть, потому что когда играю длинные, трудные рапсодии и фуги, даже сонаты, я совершенно холоден, и мысли у меня самые обыденные, скучные. Чувство прекрасного редко бывало у меня; это -- совсем не сентиментальное чувство, оно захватывает и зовет вперед, а мне это трудно; я люблю тихое умиление, воспоминания, когда так сладко болит сердце и в душе глубокая тишина. Бывало, играя блестящую прелюдию в концерте (теперь уж давно я не выходил на эстраду), я взглядываю на какого-нибудь пожилого господина в первом ряду и думаю: "Вот ты смотришь на меня, слушаешь внимательно и знаешь, что я играю, потом будешь делать толковые замечания о моей "технике" и "экспрессии"... А если бы я бросил теперь эту прелюдию и сыграл маленькую, простую малороссийскую песенку, которая напомнила бы тебе далекие годы, тёмный, теплый сад и, может быть, чьи-нибудь милые, забытые глаза,-- ты встал бы и ушел, чтобы скрыть невольные слезы, радостную грусть и счастье, которого не дает тебе блестящая прелюдия. И непременно ты хотел бы скрыть это счастие, потому что тебе стыдно и кажется, что ты один так чувствуешь и другие не поймут, а между тем все так же чувствуют -- и каждый стыдится, думая, что он один. У каждого есть светлое облако в прошлом". И у меня оно есть, как у всех. Скучно рассказывать с самого начала, с тех пор, как я был ребенком. Да и в двадцать лет я жил так же, как в десять. Только в двадцать я был счастливее, потому что перерос маму и мог гулять с ней под руку. Отношения же наши не изменялись. Бывало, мальчиком я часто делал ей сцены, когда она уезжала в театр без меня, говорил, что она не имеет права веселиться, когда я должен учить уроки. Она серьезно умоляла простить ее, даже делалась печальна, если я дулся. Нам нельзя было ссориться. У нее не было никого, кроме меня. И у меня была она одна. С отцом я даже не разговаривал никогда. Пожилой господин, вечно занятый какими-то постройками, живший в другой половине дома, он совсем не интересовал меня. А мама была такая молодая, тоненькая, как девочка, с большими черными глазами, свежая, блестящая; платье ее шумело при быстрых движениях, и веяло от нее какими-то странными духами,-- я так и не узнал, как они называются. Запах их напоминал самую раннюю весну. Конечно, мы жили не в Петербурге. Я говорил, что у всех есть что-то необычное, светлое в прошлом. Но я не знаю и сомневаюсь, что может быть у людей, которые родились в Петербурге и не видали другого солнца. Хорошо, если я ошибаюсь и сужу по себе. Но я никогда не примирюсь с этим низким небом и темным воздухом, с этой квартирой, где я один. Впрочем, об этом впереди. И все равно, я один в целом свете, как же мне не быть одному в этой квартире? Мы жили в большом городе на юге, в своем доме. Дом был новый, выстроенный отцом, неудобный и холодный. Во дворе был небольшой, но чистый сад, к которому со всех сторон примыкали чужие сады, а потому он казался мне бесконечным. Отец все хотел его вырубить и построить два флигеля и сарай, но так и не собрался. Не знаю, впрочем, может быть, теперь уж и нет нашего сада. Не знаю, да и знать не хочу. Я никогда не был в гимназии. В самом деле, с кем бы мама оставалась? У нее было много знакомых, но никто никогда за ней не ухаживал серьезно, хотя и знали ее отношения к отцу. Я думаю, она сама не хотела. У меня были лучшие гимназические учителя, в я учился недурно. Мама, конечно, училась со мною, но ей часто надоедало, и она говорила: -- Володя, бросим книги, пойдем гулять, а? И мы шли,-- она нарядная, веселая, а я счастливый, что у меня такая хорошенькая мама, и я так на нее похож. Она совсем не изменялась, не старела, и скоро нас стали принимать за брата и сестру, особенно когда у меня выросли усы и маленькая борода. Мне казалось, что и я не изменился внутренно. Только к двадцати годам я серьезно стал заниматься музыкой и мечтал о консерватории. Гимназический экзамен я сдал хорошо, и надо было на что-нибудь решаться. -- Ты поедешь в консерваторию, в Москву, непременно,-- говорила мама.-- Надо скорее, тебе уже двадцать лет. Ты будешь знаменитым, вот увидишь. -- А когда же мы поедем? -- Осенью, я думаю. Хорошо? Не было и речи о том, чтобы мне ехать без мамы. С кем бы я стал говорить? Кто бы ласкал меня и ходил со мною гулять? А кто бы ухаживал за мною, когда я заболею? Да разве возможно ей оставаться без меня, когда мы ни на один день не расставались, все делали и обсуждали сообща? Я и заниматься не стал бы без нее. Так же, как бывало ребенком, я садился по вечерам у огня в ее комнате на полу, около ее ног, и рассказывал ей, как та и та барышня в меня влюблены, как я за ними ухаживаю и какая мне больше нравится. Мне в это время казалось, что все барышни должны быть в меня влюблены, потому что я такой красивый и так хорошо играю на фортепиано. -- Знаешь, Володя,-- сказала мне раз мама,-- ведь ты совсем не похож на мужчину, ты совершенно женщина, оттого, должно быть, мы с тобой так и сошлись... Или это я сама так сделала,-- прибавила она, подумав.-- Ты, например, в мужском обществе и не бываешь никогда; а среди женщин я тебя видела -- там ты тоже как-то не ухаживаешь, а кокетничаешь. Не знаю... но мне кажется, будь ты мне чужой -- ты мне не понравился бы. Я страшно обиделся и надулся. Как! Сама же она говорила, что я похож на нее, а теперь я ей не нравлюсь? Если это и нехорошо, что я похож на женщину, то ведь она же сама прежде этого не боялась? Да и что тут нехорошего? Пусть я похож на женщину! Я люблю прежде всего все красивое -- но без суровости, без силы, а нежное и простое. Я не виноват, что я такой... Мама долго просила у меня прощения, и мы помирились. Но я не забыл ее слов и часто потом говорил ей: -- Вот Сыромятников или Маремьянов, правда, какие мужественные? Правда, они должны нравиться женщинам? Мама улыбалась и зажимала мне рот своей большой, но красивой рукой с бесчисленными звенящими браслетами. Я знал, что делался фатом, потому что я все-таки очень нравился тамошним барышням, знал -- жизнь проходила пусто, и сердце делалось пошлым от этой вечной рисовки и бесцельного желания нравиться. Сам я ни разу не влюблялся. Нравились многие, но не сильно. В сущности, я был очень чистым в то время, как редкие, но мысленно я оказывался не лучше других. Говорят, что всегда чистые люди -- не чисты в мыслях; но мне кажется, что это неправда. И у меня это было временно и, я думаю, от робости, от пошлой и праздной жизни и оттого, что меня все портили и баловали. Удивительно, как мало меня интересовали книги. Я их читал, пока не сдал экзамена. А с тех пор я занимался только музыкой. Она одна меня волновала и заставляла вспоминать то, чего не было. Для музыки я мог забыть многое. Наконец мы поехали в Москву. И я был рад. Я инстинктивно чувствовал, что надо все переменить. С нами поехала наша старая экономка, без нее мы совсем пропали бы. Я в Москве никогда не был, а мама хотя и жила там прежде, однако ничего не знала и не умела. Может быть, и сумела бы, но ей было скучно заботиться и суетиться, и я это отлично понимал. Мы наняли хорошенькую квартирку на Малой Никитской и зажили припеваючи, по-товарищески. Ездили в театр, кататься. Скоро явились знакомые, нашлись родственники. Но я стал заниматься ревностно и даже редко выходил, когда у мамы бывали гости. В консерватории я ни с кем не сошелся, кроме своего профессора, еще молодого человека. Я ему казался странным, хотя, как он говорил, очень талантливым: Он, однако, угадал меня только после того, как я его ввел к нам и он увидал мою маму. Нас друг без друга понять было нельзя, а вместе, как говорили, мы составляли одно целое. -- Смотрите, молодой человек,-- сказал мне раз профессор,-- занимайтесь хорошенько. Из вас должно выйти что-нибудь, или вы совсем пропадете. И я занимался. Даже лень свою забыл, не заботился о волосах и об одежде, редко выезжал и все играл свои гаммы. Я их не любил и терпел только, как трудную лестницу, по которой нужно взбираться наверх. Как я тосковал о синем небе, о земле, о цветах! Я ни о чем так не тосковал, я не думал, что будет тоска. Мама утешала меня, но... это было мое больное место. Я знал, что тут мы не понимаем друг друга, только тут. Она даже сада нашего не любила -- гулять ходила по улицам, говорила, что солнечный свет гораздо беспокойнее полутьмы гостиной, а ее духи лучше запаха настоящей весны. Когда я об этом думал, приходило невольное чувство на минуту, что она немолода, что она не может быть вполне моим товарищем, что в глубине души -- между нами преграда. Но это были только минуты... Я говорил, что не сошелся ни с кем. Близко не сходился, но знакомился и несколько раз попадал на кутежи, не ночевал дома... Мама расспрашивала меня с любопытством и без всяких упреков, но я был как-то недоволен и рассказывал подробно, с омерзением, хотя не без гордости. -- Это не важно, Володя,-- говорила мама.-- Это я все так и думала. Ты только меня не должен забывать. Понимаешь, чтобы я была у тебя первой, и всегда, как ты у меня. Понимаешь? Иначе жить нельзя. Понимаешь? Я только улыбался и обнимал ее. Как же она может быть не первой? Кто же тогда? Прошло несколько лет. Я кончал консерваторию, выступал в концертах -- и с успехом. Но я сам был не совсем доволен. Что мне в этих трескучих пьесах, где я так быстро перебираю пальцами, и все удивляются и хвалят меня? Когда же я смогу сыграть то, что слышу часто,-- но что ускользает от меня? Если сумею, если найду -- то все сразу изменится, и я буду одно чувствовать с теми, кто слушает. Мы вместе будем плакать, потому что оно пройдет не мимо, а заденет, зацепит самое тайное, самое глубокое, одно для всех... Да, мы будем плакать; а потом... потом все равно, ну -- умрем. Все равно... Я знал, что пока я сам не чувствую -- ничего не будет; и верил без сомнений, что если придет ко мне -- то и ко всем придет, кому я буду "говорить". Я всегда мысленно вместо "играть" употреблял выражение "говорить с людьми". Может быть, все это было неумно. Но я никогда не считал себя умным человеком. У меня и самолюбия тут не было. Я знал, что я неразвит и малообразован. Да и пусть. Я не к этому шел, у меня другое счастье, другая дорога меня поведет наверх. Мама раза два меня оставляла одного на несколько недель, ей необходимо было уехать домой. И каждый раз я умирал, бросал заниматься, почти не ел. У меня являлся какой-то нервный ужас, мне казалось, что я один на свете, ее нет и не было. Главное -- не было! А если не было, значит, и не будет... Зачем она так связала меня с собою, что жизнь без нее не могла длиться? Если я скажу, что любил ее,-- это будет не то слово: не люблю я воздух, пищу -- а жить без них не могу. Я знаю, что я слабый, слабый человек. У меня нет силы сделать против себя, не страдать, когда я страдаю... Я был последний год в Москве, когда заболел отец, и мама уехала перед Рождеством. А в конце января я заболел сам, бросил все и приехал домой. Что ж, лишний год -- так лишний год, а заниматься без нее я все равно не могу. Я приехал, и мы целый вечер просидели вместе на диванчике в ее комнате и молчали. Но я знал, что она довольна. Она так же не могла жить без меня, как я без нее... Я проводил дни дома и много играл. У меня была небольшая комната в одно окно, и окно это выходило на двор, к саду. Я поставил свой рояль к окну и смотрел на небо и на деревья, когда играл. В средине февраля стало совсем уж тепло. Я ходил в сад и смотрел на голубое небо между голыми ветвями черешень и яблонь. Какое оно было веселое, золотое между черными сучьями! А на дальних горах чуть желтела, даже еще не зеленела, а желтела первая травка. Она всегда из земли выходит такая светлая и молодая, что кажется желтой. Люблю я эти крошечные травинки, первые; они -- точно дети, любопытные и неловкие, подымают серый комок земли и глядят на солнце. Ах, мама... Зачем она не ходила со мной в сад и не любила того, что я любил? И опять холодная струя пробиралась в мое сердце, опять отчужденность... Как это странно! И как больно... Чем дальше шла весна, тем больше я сидел в саду и тем радостнее мне становилось. Точно я сам рос вместе с желтыми цветами. Свои фуги я забросил: опять я слышал в душе что-то такое, что светлее всяких фуг, опять я искал -- и не мог найти. Оно было тут, близко, в весеннем шуме, в весеннем запахе... И как оно далеко от меня теперь!.. Листьев не было видно, но на яблонях и черешнях розовели круглые крепкие почки, совсем еще закрытые, точно спящие. Мне один раз пришло в голову: откуда они, эти почки, зачем они? Зачем это небо, эта весна? Отчего я ничего не знаю? Но я испугался. Не надо, не надо вопросов, не нужно думать, нужно покориться и отдаться всему, и тогда будет не страшно и просто... Я сидел в конце узенькой сырой дорожки на низенькой скамеечке у самого дальнего забора моего сада. Это был не забор, а живая изгородь, пока еще черная. Я никогда не горевал, что мой сад не тянулся далеко, а кончался здесь, у этой изгороди. Всюду, куда я ни смотрел, были деревья, трава и земля, а над ними небо. Какое мне дело до того, что это деревья чужих садов, когда они такие же, как и мои? Все мое, на что я смотрю и что меня радует. И те обрывистые горы с глубокими сизыми тенями -- далеко на небе,-- они тоже мои. Солнце шло к западу, и лучи его делались холоднее. Я знал, что мне пора идти домой, но не мог расстаться со своей скамейкой. Вдруг позади меня кто-то прошел, тихо, так что я едва услышал. Я обернулся: шаги слышались за изгородью, в чужом саду. Это были даже не шаги, а какой-то связный шорох, точно что-то проволоклось по земле -- и затихло. Я мог бы встать и посмотреть, что это такое,-- изгородь приходилась мне в одном месте чуть выше пояса,-- но я подумал: "Ну, все равно, не стоит". Весенний воздух утомил меня, мне хотелось быть спокойным и дремать. Но опять повторился шорох и умолк сразу. Я поднял глаза и встретился с чужими глазами, которые пристально и зло смотрели на меня. Я почувствовал, что они смотрели зло, потому что мне стало беспокойно. Потом сразу выражение глаз изменилось и стало равнодушным. За изгородью стояла незнакомая мне девушка. Несколько времени мы молчали и смотрели друг на друга. Я думал, что она уйдет. Но она заговорила. -- Здравствуйте,-- сказала она неприветливо.-- Я вас давно вижу. Зачем вы вечно здесь сидите? -- Тут хорошо,-- отвечал я как-то робко, точно извиняясь.-- А я вас никогда не видел. -- Я смотрела издали. Я живу вон там.-- И она указала на чуть видный за деревьями дом, далеко от изгороди. Когда она сделала движение рукой, я в первый раз заметил, что одежда ее была странная, не похожая на обыкновенные платья барышень. То она мне казалась маскарадной, то совсем простой и даже единственно возможной. Это было широкое платье из мягкой белой материи, но одинаково широкое вверху и в подоле (я видел теперь ее всю, потому что стоял у изгороди с другой стороны), с узким темно-красным поясом. Я понял, почему был такой странный шорох, когда она шла: платье кончалось длинным шлейфом, и даже не шлейфом, а просто падающим сзади куском материи, небрежным и красивым. Рукава были узкие и длинные, почти до пальцев. Я, хорошо воспитанный молодой человек, умел держать себя с барышнями. Но тут ни на одну минуту я не подумал, что это -- барышня и с ней надо вести себя, как с другими. Я спросил ее: -- Отчего, это на вас такое странное платье? Она не удивилась. -- Оно красивее. Меня никто не видит, и потому я забочусь, чтобы я сама себе нравилась. -- И мне нравится,-- сказал я.-- А как вас зовут? -- Марта. -- Марта? Разве вы не русская? -- Нет, русская. Моя фамилия Коренева, я живу здесь с матерью. Разве вы не слышали? Слепая Коренева? Богачка? Я вспомнил, что точно слышал что-то о слепой старухе Кореневой, очень богатой, и о ее молоденькой дочери, которая много учится и нигде не бывает. -- Да, я слышал,-- медленно проговорил я.-- Как странно, мы соседи, а я только теперь вас вижу... -- Я не люблю выходить,-- поспешно сказала она.-- Да, так вы удивились, что я -- Марта. Я -- Марфа, но Марта красивее, и потому меня так называют. -- Да... Вы вообще красивы,-- сказал я в раздумьи, почти про себя. -- Правда? -- просто ответила она.-- Вот я тоже нахожу, что я красива. А многие говорят, что нет. Я думаю, что они не понимают. Меня не удивлял наш разговор. Я не мог убедить себя, что Марта -- барышня, а я ей говорю комплименты. Она казалась мне красивой, как небо сквозь деревья, как нежный, душистый воздух, как розовые облака около уходящего солнца. Она так подходила ко всему, даже к этому предвечернему часу, что мне не хотелось ни разговаривать, ни удивляться, а просто радоваться всему вместе. И она замолчала. -- Ну, теперь прощайте,-- сказала она наконец.-- Вы можете приходить сюда,-- прибавила она чуть-чуть высокомерно, но снисходительно.-- Вы не портите сада. И опять я услышал связный шорох ее платья, она ушла. Я не удивился и ее последним словам: она думала почти о том же, о чем я. Удивляешься тому, что еще чуждо, что вне тебя, а не в тебе... Я был странным весь вечер. Я пробовал играть, но звук рояля мне показался противным, резким и слишком определенным. Я пришел проститься к маме, но не сказал ей ни слова. И в первый раз в жизни мне показалось, что ее духи пахнут не настоящей весной... Два дня я не был в саду. Я сам не знаю, чего я боялся. Должно быть, того, что так хорошо уж не будет, а воспоминание я испорчу. Мама несколько раз замечала, что я бледен и мало играю. Отец все еще лежал, и мама большую часть дня была занята. -- Что ты, Володя? Хочешь, вечером пойдем гулять? Я отвечал вяло и апатично. Гулять по улицам мне не хотелось. Наконец на третий день я решился вдруг, как решаются слабые люди, быстро взял шляпу и твердыми шагами отправился в сад. Там многое изменилось. Дорожки стали суше, желтые анемоны ползли около цистерны; а на яблонях почки побелели и расширились. Даже на изгороди кое-где появились крошечные зеленые листики. Не успел я сесть на свою скамейку и опомниться, как сейчас же, сию минуту, я услышал знакомый шорох, Марта подошла к изгороди и сказала: -- Здравствуйте. Я встал и приблизился к ней. Она была в том же или в таком же платье, только пояс был не красный, а золотой. -- Отчего вы не приходили? -- спросила она.-- Ведь я вам сказала, что вы можете приходить. Впрочем, я знаю, почему вы не приходили. -- Почему? -- Все равно... Я знаю. Может быть, солнце бросало на нее свои лучи особенно; может быть, это было мое воображение, но мне казалось, что сегодня одежда ее чуть-чуть отливала розовым, как цветы яблони. Странное лицо было у Марты, я его не могу вспомнить; знаю только, что в ней во всей ничего не было темного или яркого. Волосы, завязанные сзади в простой узел, почти небрежный, серели и сливались с окружающим воздухом; лицо бледное, тонкое, продолговатое; глаза тоже бледные, но прозрачные, как чистая вода. Я не знаю, какого цвета были эти глаза. Я думаю, в полдень, когда небо очень синее, они темнели. Так -- я помню все черты, помню тоненькие, прямые полоски бровей, светло-розовые сжатые губы, а все лицо ускользает от меня. И я почти рад этому. Чем неуловимее воспоминание, тем оно полнее. -- А я знаю, где сегодня спрячется солнце,-- сказала Марта.-- Вон там, за этим уступом. А вчера оно зашло левее, гораздо левее. Я каждый день знаю, куда садится солнце. Ведь это мои дни, мои! -- произнесла она с торжеством.-- Хотите знать, что будет в саду завтра? Хотите, я вам скажу, в какую ночь распустятся яблони? -- Как вы знаете? -- спросил я тихо. -- Я знаю и сад, и весну, и солнце, и цветы, потому что я их люблю... И я поверил вдруг, что она точно все знает. -- Вы думаете, что чувствует вон та акация? -- спросила она. -- Я думаю -- радость... -- А какую? -- Как вы и я... Вот такую же... Радость от солнца. -- Да. Мы все вместе радуемся, все вместе... -- А я слышу иногда,-- прибавила она, помолчав,-- как вы играете. Отсюда хорошо, не резко. Я люблю... Я вспомнил, как и мне в эти дни звук рояля казался резким. -- Только...-- продолжала Марта,-- вы не сердитесь, но часто вы играете такое составное, из многих разных нот, а всего-то нет. Знаете, надо удаляться от того, что люди придумали, а надо слушать здесь,-- она провела рукой по воздуху,-- и стараться согласно, чтоб все вместе шло к одному... Она остановилась, видимо затрудняясь объяснить свою мысль, но, конечно, я ее понял. -- Я всегда так и думал,-- сказал я.-- Хорошо, что и вы тоже. Значит, это верно. -- А вы не умеете играть чего-нибудь простого, такого, нескорого? Вот я один раз слышала песню. Ее и в концертах поют, и играют, но не так. Знаете: "Ни слова, о друг мой, ни вздоха...". У меня нет голоса, я не могу петь, но я вам спою, чтобы вы знали мотив. И она запела тихо, почти говоря. Я прислушался к мотиву и попросил повторить. -- И слова какие хорошие,-- сказала она.-- Только теперь для меня непонятные. Теперь мои дни,-- повторила она опять.-- А вот кончится весна... Голос ее упал. Я вдруг вспомнил, что не видал ее улыбки. -- Вы никогда не смеетесь, Марта? -- спросил я. -- Солнце заходит,-- серьезно ответила она.-- Утром я смеюсь. Теперь, когда я сижу в своей петербургской квартире с темными окнами без занавесок, с черно-серым потолком, немного нависшим в середине, где торчит большой угрюмый крюк,-- теперь мне кажется, что ничего этого не было и не могло быть. Или все это я видел во сне? Но то, что случилось потом, ужасное, гадкое, невозможное, из-за чего я умираю, то ведь не сон. И между тем одно зависело от другого. Было ли все случайно? Или, напротив, нет и не может быть ничего случайного? Не знаю. Мне трудно думать об этом. Пусть решают другие. В тот же вечер, после второго свидания с Мартой, я потушил свечи в своей комнате, отворил окно и сел играть. Я старался вспомнить мотив, который она мне дала. Это был тихий, простой мотив из несложных нот. Я не прибавил к нему ни одного лишнего аккорда, ни одной гаммы. Я повторял все одно и то же, и опять сначала, и каждый раз, мне казалось, выходило иначе, лучше, больше напоминало весенний шум и желтые лучи вечерней зари. Я сам не знаю, что было со мною. Но было что-то хорошее. Я подошел к окну и поглядел вниз, не думая. Потом отворил дверь, спустился по темной лестнице на двор и пошел в сад. Там было светлее, чем в комнатах; стоял какой-то неясный, мерцающий полумрак. Молодой месяц закатился, светили только звезды. В конце дорожки тускло белело платье Марты. Я так и знал, что она тут и слушала. Она должна была слушать... -- Хорошо,-- сказала она шепотом, когда я был близко.-- Не говорите громко. Я вас ждала, мне надо сказать вам два слова. Завтра в сад не ходите. А послезавтра, да, послезавтра. Приходите с закатом, надолго. В тот вечер яблони станут распускаться. Мы можем увидать первый цветок. Первые цветы... Хотите? Придете? -- Да, приду,-- сказал я тоже шепотом. Она кивнула головой, отделилась от изгороди и ушла. Я остался один. Я встал поздно. Лениво прошел в столовую, лениво не допил своего кофе и, помня приказание, в сад не пошел, а вяло слонялся по комнатам. Приняться за что-нибудь не было силы. Я хотел пойти к маме, сесть с нею рядом, помолчать; несмотря на туман, в котором я жил последние дни, я беспокоился, мне недоставало чего-то -- я редко видел маму. Я ей не хотел ничего рассказывать -- ведь она не любит сада, а это только о саде. Но мама была мне нужна, как я сам. Я теперь только понял, что она чувствовала не то, что я, и не так, как я. Но зачем она обманывала меня столько времени? Зачем все сделала, чтобы я не смог без нее жить? Я сидел за обедом -- вялый и бледный, ничего не ел. Вдруг я почувствовал чей-то взгляд на себе и обернулся. Мама смотрела на меня в упор потемневшими глазами, и столько в них было неожиданной злобы и ненависти, что я вздрогнул, и сердце у меня похолодело, хотя я еще ничего не успел подумать и сообразить. "Да нет, я брежу, это мне показалось, этого не может быть",-- мелькнуло у меня в голове в следующую минуту. Но точно большая тяжесть придавила меня, и я сразу уменьшился и съежился и стал чувствовать свое собственное тело, и мои члены стали мне мешать. Прямо из-за стола я пошел в мамину уборную. Мамы там еще не было, но я стал ждать. Она придет. Она действительно пришла,-- не взглянув на меня, села в большое кресло и молчала. Я тоже молчал и страдал невыразимо, потому что эти страдания были какие-то неожиданные, бессмысленные и безнадежные. -- Я все знаю, Володя,-- сказала она наконец. При первых звуках ее голоса мне стало легче. Но слов ее я не понял. -- Ты о чем? -- спросил я с усилием. -- Говорю тебе -- я все знаю и все поняла. Ты влюблен. Ага! это должно было прийти, говорят. Но я говорю -- нет, не должно. Нет, не может! Я в это силы свои положила, и ты не уйдешь! Я с отчаянием и тупостью смотрел на ее безумие. Я испугался ее злобы, но не жалел ее. -- Да о чем ты, скажи хоть слово! Я не могу понять. Она успокоилась немного и продолжала тише: -- Ты любишь Марфу Кореневу. Я знаю, что вы видитесь в саду. Ты ходишь, как безумный. Не желаешь ли жениться на ней? К сожалению, не могу от тебя скрыть, твоя возлюбленная со странностями. Распущена с детства и чудит. Или дурочка, или уж чересчур умна. Берегись! И напрасно ты молчал. Я ведь все знаю. Мысли перепутались у меня в голове, язык не повиновался. Я люблю Марту? Да быть же не может! Я хочу на ней жениться? Я -- жениться? Нет, или кто-нибудь из нас сумасшедший, или все сумасшедшие. Я стал говорить, запинаясь, путаясь, сам себя не понимая. Говорил о саде, о весне, о яблонях, о Марте, и что Марта для меня -- оживший сад, то же, что небо и ветер... Но сейчас же вспоминал, как-то безнадежно, что нельзя этого понять, если не чувствовать... В душе у меня был только инстинктивный, режущий страх, что я один, что она уходит и ненавидит меня, а я не могу остаться один. Я готов был солгать в эту минуту, если б это чему-нибудь помогло, а я еще никогда не лгал. Я думаю, она увидала, что мне тяжело. -- Ну, хорошо,-- перебила она,-- ты и сам, кажется, не подозревал, что это так случится. Но помни, Володя. Наши отношения не таковы, Я не могла никогда и не могу быть пассивно-нежной матерью. Я тебе жизнь отдала до последней капли -- и ты мне всю свою отдай, всю, я к этому шла, и не разлучалась с тобой, и сделала тебя сама -- для себя. Может быть, это дурно, мне все равно. Это справедливо. Я на самопожертвования не снособна. Да и поздно теперь. Теперь -- как бы ты ни любил жену, возлюбленную, как бы она тебя ни любила -- ты без меня не проживешь! Она сказала это злорадно и встала. Я подошел к ней, обнял и заглянул в глаза. -- Не мучай меня,-- проговорил я.-- Ну да, я твой, не могу без тебя. Я никаких жен не хочу. Я никого не люблю. Мне странно, зачем ты... Я сад люблю, я цветы люблю и музыку... Прости мне. Она обняла меня крепко и сказала: -- Ты должен обещать, что не пойдешь в сад и не увидишь Марту. Ты еще не любишь ее, но я чувствую, не говори, я чувствую, что нельзя... Я знаю, ты можешь изменить своему обещанию, мой слабенький мальчик... Завтра только потерпи... Послезавтра утром мы уедем. Хорошо? Завтра! Ведь в этот вечер должны только распуститься яблони. -- Ты молчишь? Тебе не хочется? Она опять сдвинула брови. Я обещал. Мне было тяжело, я плакал. Я так любил цветы... Но я знал, что смогу для нее. Я верил, хотя не понимал, что нельзя идти... С утра начались приготовления к отъезду. Экономка не могла ехать с нами, потому что отец еще был болен. Мама энергично принялась за все сама. Никто не понимал, зачем мы едем и почему так скоро. Я сидел, как мертвый, с полузакрытыми глазами. Солнце подошло к окну, и лучи упали на меня. Я словно испугался, встал и спустил занавеску. Солнце было не мое. Часы проходили, сердце во мне как-то тупо ныло, тупо и беспрерывно. Я страдал с недоумением, но покоряясь и не рассуждая, не имея силы ни выбирать, ни решать. Все равно, будь что будет. Но в час заката я хотел пойти к маме, прижаться к ней, закрыть глаза и просидеть так долго, без времени. Я вышел в гостиную, взглянул в окошко. Солнце было уже круглое и большое и касалось одним краем серой горы. Я пошел, почти побежал в мамину комнату. Там никого не было. Я миновал угловую,-- никого. В коридоре я встретил горничную. -- Где барыня? -- спросил я, спеша. -- Уехали-с, только сейчас, насчет коляски -- завтра утром, а оттуда, велели сказать, что к Полоцким поедут, вернутся поздно; что, коли угодно, так чтобы и вы к Полоцким часов в девять пожаловали, а коли не так здоровы, то чтобы лечь изволили пораньше... Я не дослушал горничную. Это было жестоко. Это было не по силам мне. Я -- один, теперь, в эту минуту, один со своим обещанием и таким больным желанием еще раз увидеть сад, весну, послушать, что будут говорить яблони... Как всему я покоряюсь без борьбы, всему, что сильнее меня,-- я покорился и тут неизбежному. Я еще раз посмотрел на солнце, слабо улыбнулся и, не оглядываясь, не останавливаясь, пошел в сад. Когда я захлопнул за собой калитку и сделал несколько шагов вглубь -- я вдруг ожил. Ожил и все забыл. С каждой секундой мне делалось легче и радостнее. Ароматы, смешанные, разнородные, разнотонные, охватили меня. Я вернулся к друзьям, и мне было стыдно, что я у них давно не был. Незаметно я дошел до конца дорожки. Марта была тут, уже не за изгородью, а на моей скамейке; она сидела со сложенными на коленях руками и смотрела на меня строго. -- Простите, Марта,-- сказал я.-- Солнце закатилось. -- Нет. Оно еще не за горизонтом. Оно только за горой. Ничего. Я сел с ней рядом. Она показалась мне бледнее, чем была. Но платье, теперь я уже не мог сомневаться, было не белое, а чуть-чуть розовое. -- Мы будем ждать,-- сказала Марта.-- Они должны сегодня распуститься. Видите месяц на небе? Видите -- белый, как маленькое облачко? Когда он станет светлеть, а небо станет выше,-- тогда они распустятся. -- Отчего вы такая, Марта? -- спросил я.-- Вы точно сами с ними. -- А вы разве не такой? И вы такой, и вы так же любите, оттого я и рада, что вы со мной, я люблю вас. -- И я люблю вас, Марта,-- сказал я.-- Как сад, как всё. Она повторила: "Как всё..." -- и задумалась. Короткие сумерки пролетели. Месяц сверкнул и бросил робкий, неумелый и неясный свет на дорожку. Сильнее запахло землей и анемонами. Крепкие ветки яблони кинули тень. И точно все; до тех пор безмолвное и неподвижное, зашепталось и зашевелилось. Чуть видный, почти невидный, пар или дым скользил по лунному свету. Тени набегали и сбегали с цветов. Небо вместе с месяцем становились все выше, все дальше и холоднее. Мне было страшно и жутко. Я ждал чего-то, весь ушел в это ожидание. Марта не смотрела на меня. Ей было холодно. Она подвинулась ко мне, я бессознательно обнял ее, просто чтоб быть ближе и вместе ждать. -- Надо спокойнее, спокойнее,-- проговорила Марта, положив бледную руку на мою.-- Мы не должны волноваться. Мы должны так тихо, совсем тихо ждать. Без тишины в душе нельзя быть близкими ей. Я понял, что она хотела сказать -- "природе". -- А мы будем близки, правда, мы будем? -- продолжала она торопливо, заглядывая мне в глаза.-- И я, и ты, мы оба -- с ней вместе... Никогда больше, никогда сильнее я не чувствовал, что я -- "с ней вместе", и что в этом счастье, если это может длиться. Какой-то новый, неясный запах дошел до нас. Мы оба сразу его услышали и оба вместе поняли через минуту, откуда он. -- Первый цветок распустился,-- сказала Марта.-- Оставь, не смотри на него. Погоди, сейчас другие... Она говорила шепотом, но торжественно и серьезно, и крепче прижималась ко мне. Я хотел что-то сказать, но она шепнула: "Ни слова..." -- и посмотрела умоляюще. Я замолчал -- и рад был молчать. Мне больше ничего не хотелось, кроме того, что было. Я думаю, это и есть счастье. Весь сад наполнялся новым, сильным ароматом. Месяц никнул и уходил с неба, но яблони не темнели. Они были белые не от лунного света. Когда прошло время, и все кругом нас стало яснее и холоднее, небо позеленело, и утренние сумерки спустились,-- я взглянул близко в лицо Марты, Марта сидела все в том же положении, прижавшись ко мне. Она подняла глаза и улыбнулась. -- Пора,-- сказала она.-- Сейчас будет солнце. Яблони цветут. Что-то ударило меня в сердце. Я вспомнил. Я побледнел, в груди стало тяжело и холодно. Марта тревожно взглянула. -- Что с тобой? -- Марта. Я стал несчастен... Пожалей меня... Я уезжаю... -- Уезжаешь? -- проговорила она медленно, без удивленья.-- Так рано? Подожди. Еще есть время. Подожди, пока они начнут осыпаться. -- Не могу, не могу... Я не сам... меня... -- Ах, другие,-- сказала она спокойно.-- Они всегда мешают, всегда, во всем. Ступай, не будь несчастен. Только я не хотела так рано... Я с тоской взглянул в ее глаза. Они были широко раскрыты и покойны, только совсем, до краев, полны слезами. Казалось, если она чуть пошевельнет ресницами или переведет взгляд, слезы прольются. Я встал. Она осталась на скамейке и не смотрела на меня. -- Прощай, Марта,-- сказал я. -- Прощай. Ты не забудь... -- Чего? - Всего. Я не забуду. Мы оба теперь знаем, как нужно жить. -- Марта! Но ведь другие... -- Да, другие! А ты не можешь, ты не сумеешь... Все-таки не забудь; Я взглянул на нее, на зеленое, совсем светлое небо, яблони, точно осыпанные снегом, и сказал: -- Не забуду. Прощай. Она кивнула мне головой. Я ушел. Что случилось дальше --- я расскажу коротко и скоро, мне слишком тяжело. Она, мама, сделала все нарочно, чтобы отомстить мне, я знаю. Правда, она сама в эту ночь похудела и осунулась, но я думаю, от сильной ненависти ко мне. Все тут сошлось. Да я и знал, что она не простит. Она не могла простить. Я и не говорил ей ничего. Я был как мертвый. Если б она велела мне взять револьвер и застрелиться -- я бы молча взял револьвер и застрелился. Она велела мне уехать одному, сказала, что никогда не увидит меня и не простит. Но я думаю, она чувствовала, что не выдержит и простит, когда увидит, что я не могу жить; поэтому, чтобы не изменить себе, она умерла нарочно. Да, да, я не сомневаюсь, что она это сделала нарочно. Доктора говорят, что у ней был дифтерит, но что ж из этого? Дифтерит мог быть, а все-таки она бы, верно, не умерла, если б сильно хотела не умереть. Я приехал из Москвы на третий день после смерти. Она уже стала разлагаться. Такой уксусный и страшный запах шел от нее. Я посмотрел ей в лицо и ничего не сказал. Какой-то господин подошел ко мне, долго жал руку, просил подкрепиться и сказал: -- Да, ваша матушка была удивительная женщина. Как вы должны быть потрясены! У вас были с нею удивительные отношения,.. Я неестественно рассмеялся и сказал: -- Да, да, вы правы... И сам пожал руку господину. Потом ее похоронили, и я уехал. Зачем бы я там остался? О Марте я не спросил, в сад не заходил... И прошло сколько-то лет. Я не помню теперь хорошо -- сколько. Я не помню, как я жил. Я все стал забывать. Порой, впрочем, я вспоминаю ту ночь, когда распускались яблони. Сажусь за рояль и играю маленькую песенку: "Ни слова, о друг мой..." Мне делается светлее. Но это редко; я редко могу вспоминать... И с каждым часом прибавляется тяжесть жизни. Я живу, потому что не имею силы даже умереть. Живу в Петербурге, один, в темной и пропахшей кухней квартире, даю свои ненужные уроки музыки и ненужно возвращаюсь домой. Сколько времени это еще будет продолжаться? Посредине потолка в большой комнате есть крюк... Я уж говорил о нем. Так вот, мне приходит мысль: что, если я принесу из передней веревку от чемодана и закину ее на крюк? Ведь никто даже и не узнает, особенно теперь, ночью... Старуха, моя кухарка, спит. И, главное, ничего не сделается от того, что я закину веревку на крюк. Ее можно снять и снести обратно в переднюю. Даже если я петлю сделаю -- и то ничего ровно не случится, ведь не повешусь же, ведь не должен же я, оттого что сделаю петлю, непременно повеситься? Это так ужасно, так некрасиво... Как я далеко от Марты!.. Но разве я в самом деле?.. Нет, нет, я только попробую, никто не узнает, а я попробую...

ПРИМЕЧАНИЯ

"Наше время" . 1893. No 16 (18 апр.). C. 257--258; No 17 (25 апр.). С. 275--278; No 18 (2 мая). С. 291--294; НЛ. С. 1--31. Первоначально Гиппиус предполагала предложить рассказ М. М. Стасюлевичу для опубликования в "Вестнике Европы"; 6 февраля 1893 г. она писала Н. М. Минскому: "Как я умна, что не послала "Яблони"! Вот уж никогда бы они не были в В. Е., за это можно поручиться" (ИРЛИ. Ф. 39. Ед. хр. 205). Критика единодушно отнесла "Яблони цветут" к числу "вычурных" рассказов Гиппиус (Русская Мысль. 1896. No 2. Отд. III. С. 51); главный герой был разоблачен как "нравственный урод, один из тех мягкотелых, безвольных шалопаев, которые вырастают в оранжерейной атмосфере даровых хлебов" (Скабичевский А. Литература в жизни и жизнь в литературе // Новое слово. 1896. No 7. Отд. II. С. 79). "Ни слова, о друг мой, ни вздоха..." -- популярный романс П. И. Чайковского (1870) на текст стихотворения А. Н. Плещеева "Молчание" (1861; перевод из Морица Гартмана). НЛ -- Гиппиус (Meрежковская) З. Н. Новые люди: Рассказы. СПб.: Тип. М. Меркушева, 1896.

Когда цветут яблони. Ценная плодовая культура

Вряд ли кто-то станет спорить с утверждением, что цветущий яблоневый сад на самом деле выглядит потрясающе красиво. Ветка цветущей яблони… Бело-розовые нежные бутоны значительно поднимают настроение и навевают сладкие воспоминания. К счастью, в нашей полосе эти деревья очень распространены: по мнению специалистов, можно насчитать примерно 50 сортов. Известно, что плодовые культуры семейства розоцветных могут достигать в высоту 15 метров. А карликовые породы вырастают всего до 4 метров. Корни дерева разветвленные, в глубину уходят на метр и ниже. Плодоносят яблони в разные сроки, это зависит от их вида. А вот сажать их нужно либо ранней весной, либо осенью. Считается, что дерево, посаженное под зиму, лучше приживается. Только сделать это нужно за два месяца до наступления холодов.Яблоки на дереве появляются примерно через десять лет, хотя ученые уже вывели сорта, способные приносить плоды намного раньше.

Когда цветут яблони. Характерные особенности

В наших широтах первые цветы на яблонях появляются приблизительно к середине или концу мая. Вырастить витаминное дерево в действительности не так просто, как кажется на первый взгляд. В том случае, если по истечении требуемого срока дерево так и не начинает цвести, вспомните, не допустили ли вы ошибку еще при посадке. Напоминаем, что узнать о том, когда цветут яблони того или иного сорта, можно в местах приобретения. Главное - ни в коем случае нельзя засыпать землей корневую шейку растения, она должна располагаться чуть выше грунта. Иначе вы рискуете не дождаться появления бутонов. Серьезной проблемой становится нехватка железа на этапе формирования саженца. Решить ее можно закопав вблизи дерева примерно О,5 кг ржавых металлических гвоздей, болтов и т.п. Если ветви имеют вертикальное расположение, исправьте это, повесив груз на край. Следует также вести борьбу с различными вредителями и регулярно осматривать яблоню. Это поможет выявить заболевания на ранней стадии. Поливать молодые яблони нужно часто, раз в 15-20 дней, но небольшими дозами. На одно дерево в среднем требуется 3-4 ведра. Основное правило: чем старше дерево, тем обильнее и реже его нужно поливать. Сорняки способны погубить любую садовую культуру. Их нужно своевременно удалять с корнем, желательно до цветения. А ранней весной и поздней осенью грунт следует удобрять.

Когда цветут яблони. Весенний фестиваль

А знаете ли вы о том, что в Воронеже ежегодно проводится торжественное мероприятие, специально приуроченное к этому событию? Первого мая сего года прошел очередной фестиваль. Этот десятый по счету праздник, посвященный яблоням. По традиции, вначале гостям представили выставку народных ремесел и сельскохозяйственных достижений. На импровизированных подворьях были выставлены различные яства. Острогожские яблоки стали главным угощением праздника. На фестиваль "Цветущая яблоня" специально приехали народные творческие коллективы, участники различных клубов. Они продемонстрировали всем свои таланты и умения.Во время мероприятия проводились церемонии награждения 25 творческих коллективов и художественных школ. Ну и конечно, фотоконкурс. Главный сюжет - цветущая яблоня. Картинки с мимолетной весенней красотой обычно становятся настоящим украшением любого семейного фотоальбома. Прошлой весной особо отметили театральную группу, которая занимается организацией фестиваля все десять лет. В сфере сельскохозяйственных достижений по выращиванию яблок среди подворий первое место было отдано Урывскому и Ступинскому поселениям.