Перо Жар-птицы. Применяется для украшения и освещения жилища (чаще всего – царского, но иногда и избы). Вещь красивая, практичная. Экономит горючее, электроэнергию, экологически чистая. Массовым тиражом перья жар-птицы не выпускаются, так как популяция жар-птиц на грани

Ваше Хочу против Хочу любимых людей: ищем компромиссы Мы у себя не одни. Еще есть семья, друзья, их интересы и желания. И это надо учитывать при планировании совместного отдыха. Попросите всех, кто едет с вами отдыхать, заполнить анкету. Если ваши желания и интересы

Перо, пух От кур получают выгоду не только в виде пищевых яиц и диетического мяса. Их перьевой покров также используется человеком в быту для набивки подушек. Разумеется, куриное перо уступает гусиному своей гибкостью, упругостью. Оно менее склонно восстанавливать свои

Жизнь человеческая похожа на борхесианский «сад затерянных тропок». Время от времени на нашем пути возникают перекрёстки, ответвления, разделения. Нам предоставляется ВЫБОР. И дальнейшая наша жизнь определяется сделанным нами (нами ли?) выбором. Но как распознать ПРАВИЛЬНЫЙ выбор? И что такое ПРАВИЛЬНЫЙ выбор? Кто ответит на эти вопросы?
Ниже следует несколько рассказов, сюжетно объединённых наличием одного и того же персонажа. Различие однако состоит в том, что герой этих рассказов, попадая на перекрёсток, выбирает разные пути, которые и определяют развитие его жизни.
Следует отметить, что автор совершенно нейтрально относится к решениям, принимаемым его героем. Он не одобряет и не порицает предпринимаемые им шаги. Также отсутствует этическая или моральная (счастливая — несчастливая) оценка жизни. Желательно чтобы и читатель отрешился, насколько можно, от оценочных категорий и принял описываемые жизненные истории как таковые.
Задачей автора было нащупать и показать связь между прошлым, настоящим и будущим в судьбе героя. Для проявления этой связи автор сознательно отрешился от всевозможных литературных реминисценций и всяческих сюжетных украшательств.

«Я хочу чтоб к штыку приравняли перо»

Способность и привязанность Бориса к гуманитарным дисциплинам проявилась рано. Уже в восьмом классе его сочинения на «свободную тему» заслуживали высших баллов и зачитывались вслух. Его раскованная и правильная русская речь вызывала благосклонность преподавателей литературы и истории, с одной стороны и завидные взгляды и насмешки его соучеников, с другой.
Возможно причиной явилась его ранняя любовь и привычка к чтению. Возможно часто встречающаяся у евреев способность к усвоению русской речи. Способность, неблагопрятно выделяющая их по сравнению с коренным населением.
Во всяком случае, когда в их маленькую провинциальную школу приехал представитель областного отдела народного образования (ОБЛОНО) и посетил показательный урок в 10 классе, именно на Бориса пал выбор Зои Алексеевны — директрисы и преподавательницы литературы — прочесть «Советский паспорт». Напряжённый, он вышел перед классом и с пафосом прочёл: «Я достаю из широких штанин дубликатом бесценного груза...». Тут, по выражению язвительной соученицы Вики Комаровой, «голос его отрочески зазвенел» и наступила тишина, взорванная аплодисментами. А потом представитель вызвал его в учительскую, пожал руку, поздравил и рекомендовал выбрать литературную или гуманитарную карьеру.
Чем ближе подступали экзамены на аттестат зрелости, тем более Борис проникался этой идеей. Родители не были в восторге. Они предпочитали, как они выражались, нечто более «солидное» и «практическое». Отец говорил о физике, о химии, мать мечтала о карьере врача. Борис колебался, но пока держался стойко: «хочу заниматся литературой и всё!».
Пошли на крайние меры. Среди дальней родни числился некий Роман Абрамович, средней руки журналист. Был он родом из Польши, знал «идиш» и пописывал изредка в польских еврейских газетах. Время от времени публиковался и в местной прессе.
И вот с этим Роман Абрамовичем родственики и свели Бориса, для так называемого «профессионального» разговора. Борису Роман Абрамович не понравился. Был он какой-то скользкий, от прямых вопросов уклонялся, о журналистике говорил цинично и в целом рекомендовал Борису держаться подальше от дисциплин связанных с идеологией.
Однако будучи правоверным комсомольцем и рассматривая жизнь с этих позиций, Борис отбросил чуждые рекомендации Роман Абрамовича и «обывательские» советы родителей и сделал, первый в своей жизни , самостоятельный выбор — подал бумаги на историко-филологический.
Легко сдал вступительные экзамены и... началась весёлая студенческая пора. Лекции, семинары, студенческие пирушки, девочки, поездки в подшефные колхозы, общественные дела. Всё это заполняло дни и недели, некогда было оглянуться. Однако, примерно с курса третьего, стал Борис задумываться о жизни. Мало заметное течение стало постепенно относить его к определённому кругу. Участников этого круга тогда презрительно называли «стилягами». Они отличались определённой начитанностью (Хэмингуэй, Ремарк), любили Есенина, Вертинского и Лещенко, относились критически к преподавателям кафедры марксизма-ленинизма, называя их, между собой «колунами». Всё это не способствовало обретению внутренней цельности и вносило разлад между аудиторными лекциями и внеаудиторными разговорами.
И тут произошла встреча, надолго определившая будущее Бориса. Как-то на перемене к нему подошла Тося, факультетская секретарша, и таинственно округляя глаза и понизив голос, сообщила, что с Борисом хочет побеседовать кто-то и ему надо немедленно зайти в деканат. Зайдя в деканат, он увидел хорошо одетого, средних лет, улыбчивого мужчину, уверенно сидящего в кресле декана.
— Новый декан, что-ли, — подумал Борис. Но это был не декан.
— Я из комитета государственной безопасности, — широко улыбаясь произнёс незнакомец, — зови меня, ну скажем, Андрей Николаевич.
И далее, в течении часа, последовала беседа, из которой Борис узнал, что органы уже давно интересуются и наблюдают за его поведением и за его дружескими контактами. И надо прямо сказать, что они огорчены. Очень, очень огорчены! И их огорчение происходит от того, что Борис слепо и бездумно губит свою столь многообещающую карьеру.
Он, Андрей Николаевич, тоже любит читать Хэмингуэя и с удовольствием слушает Вертинского, но всё это в нерабочее, только в нерабочее время! А в рабочее время и мы — чекисты и вы — журналисты должны укреплять идеологическое единство нашего народа. Последовательно... неуклонно... бороться... искоренять... принципиально...
Много подобных фраз пришлось выслушать Борису, но главное пришло в конце.
— Так вот, Боря, — отечески произнёс Андрей Николаевич, — будем работать вместе. Ты нам будешь помогать, мы — тебе. Лады?!
Борис смотрел в серые, неулыбчивые глаза «Андрей Николаевича», слушал его мягкий баритон... Почему-то было ужасно жалко себя, своей сломанной юности, своей несостоявшейся будущности. А почему это не состоявшейся? Вот оно — будущее, сидит на расстоянии трех метров. Стоит только руку протянуть. И кто сможет упрекнуть Бориса? Кто и что ему давал бесплатно, за просто так? И сейчас выбросить, с таким трудом достигнутое, свинье под хвост?! Нет и нет! Он не отдаст так просто всё, к чему с таким трудом продирался все эти годы.
Так Борис Малкин сделал второй в своей жизни сознательный выбор . Нет, он не отошёл от своих диссидентских друзей и не примкнул к комсомольским активистам, а остался где-то между. Его принимали и в той и в другой кампании. И тут и там он был как бы между своими. Только неясно было где же, по-настоящему, были свои?
Закончив университет и получив, неожиданно для всех, лучшее возможное распределение — в местную областную газету, Борис не выглядел счастливым. Вместо того, чтоб вступить в реальную жизнь с определёнными установками, он, за пять лет обучения в ВУЗе, не только растерял свою школьную идеологическую девственность, но и не приобрёл вместо нее ясную жизненную позицию. Он стал относиться к своей профессии, да и к жизни вообще, так как когда-то говорил о ней Роман Абрамович — цинично, с кривой полу-улыбкой.
Женившись, не по любви, на племяннице ответственного секретаря редакции, Борис (теперь уже Борис Ильич) стал делать доступную для советского еврея карьеру. Карьеру эту надо было делать не брезгая ничем. И Борис не брезговал. Николай Иванович, начальник отдела, быстро почувствовал готовность Бориса делать что угодно и продавать своё перо за любые ощутимые блага. И они, эти блага, не преминули прийти.
Улучшенная квартира в центре, автомашина цвета морской волны, японская стереоустановка и, наконец, мечта всех журналистов их газеты: поездки за границу, в капстраны.
Один за другим проходили годы. Борис Ильич постарел, полысел, обзавёлся животиком, одышкой и больной печенью. Давно ушли в прошлое шумные друзья молодости, ночные споры, самиздат. И вместо этого пришло: «Что скажет Николай Иванович? И как отзовётся главный редактор?» Привычно, сыто и скучно проходила жизнь. Начал разменивать он уже шестой десяток, когда подули новые ветры.
Вначале появились и стали входить в употребление какие-то новые странные слова: ускорение... развитие в общепринятых мировых рамках, западная модель, многопартийная демократия. Самое странное заключалось в том, что слова эти произносились не «голосами» и истеричными диссидентами, а руководителями самого крупного ранга. И никто никого не сажал, никто никому не закрывал рот. «Указания бы, указания! Только нету его — указания». Потом появились и новые люди, как будто овладевшие этим словарём. Были они молоды, лет эдак под тридцать, очень самоуверены и всезнающи, более-менее владели английским и иронически улыбались, слушая Бориса Ильича.
Борис Ильич заметался. Все привычные ориентиры, все, с таким трудом, сложившиеся отношения пошли прахом. В газете стало нечего делать. Привычно написанные статьи никто не читал, а новым оборотам и новым мыслям Борис Ильич научиться уже не мог. Давно ушла в прошлое его способность быстро усваивать всё новое.
Пришло время задуматься не только о своей специальности, но и о своей национальности. Правда, о своём еврействе он не забывал никогда — среда не давала забыть. Он привык к тому, что на редакционных пьянках, Сапрыкин обязательно выдавал анекдот «про Абрамчика» и все посмеивались, искоса поглядывая на Бориса. Он и сам смеялся, уж очень метко иммитировал Сапрыкин местечковый акцент. Он привык к тому, что на редакционных летучках написание статей, громящих агрессивный Израиль, поручалось именно ему. Короче говоря, он относился к так называемым «придворным евреям» и носил своё еврейство как горб: мешает немного и не красит, но жить можно. И это был его молчаливый контракт с властью. Но пришли иные времена и власть закачалась и стало ей не до Бориса Ильича.
С другой стороны, оказалось, что есть в русском народе круги, которым существование Бориса Ильича и ему подобным не безразлично. И если раньше эти круги помалкивали, то при наступившей относительной свободе слова, они заговорили достаточно громко. Лозунги «Россия для русских!» и «Евреи убирайтесь в свой Израиль!» отличались от анекдотов Сапрыкина прямотой и конкретностью.
И хотя не испытывал Борис Ильич никакой тяги к крошечному государству на Ближнем Востоке и никак себя с ним не идентифицировал, пришлось ему, в страхе перед наступающими в России событиями, начать паковать чемоданы. Уехать из страны было в это время уже не сложно. Еврейское Агенство (Сохнут) достаточно оперативно снабдило их билетами, визами и проездными документами. И уже вскоре громадный “Boeing 707” за четыре часа перенес их из привычного мира в аэропорт имени Бен-Гуриона, Тель-Авив. Там, за полчаса, замученный и равнодушный чиновник быстро завершил все формальности, выдал небольшую сумму денег на первоустройство, а говорящий на непонятном языке лихой шофёр отвёз их в город Хадеру, сгрузив жалких четыре чемодана у района мобильных, сборных домов.
Шофёр умчался и они остались одни наедине с молчанием пустыни. Никто их не встречал, пыльные пальмы покачивали мохнатыми вершинами, издалека доносилась заунывная восточная мелодия и липкий пот заливал глаза. Постояв, они поплелись к ближайшему домику и осторожно постучали. Не получив ответа и приоткрыв дверь, они увидели, что домик пуст. Ещё несколько домиков оказались незанятыми. Наконец им повезло и на стук на крыльцо вылез заспанный небритый мужчина кавказской внешности. «Вай-вай-вай! Ещё дюраков прывезли! Пажалуста на историческу родыну! Мэна завут Гоги, а тэба?» — мрачно обратился он к Борису Ильичу. Бориса передёрнуло, но делать было нечего, Гоги оказался первым принявшим в них участие.
Постепенно перспективы становились яснее и мрачнее. Материальная поддержка будет продолжаться шесть месяцев. За это время иммигрант должен настолько овладеть ивритом, чтобы быть способным выполнять хотя бы простую работу. Однако возраст Бориса Ильича (60 лет) делал мало вероятным, что он сможет настолько изучить иврит, чтобы претендовать хотя бы на должность кассира в супермаркете. И это в условиях, когда тысячи более молодых и более энергичных обивают пороги контор, магазинов и гостиниц. Но повезло. Через знакомых, полузнакомых и совсем незнакомых удалось выяснить, что городским властям требуются подметальщики улиц. Город обеспечивает спецодеждой и инструментом. Знание языка не обязательно.
Когда Борис Ильич, бывший собкор крупной областной газеты, бывший член лекторской группы обкома и пр. и пр., одетый в синию профодежду и вооружённый метлой и совком, выходил на улицу, всё в нем играло и пело. Куда-то далеко ушло и растворилось прошлое, стали неважными амбиции и профессиональная суетня. Не спеша, помахивая метлой и наполняя мусорные ящики, Борис Ильич думал о том, как после четырёх, закончив смену, он встретится со своим другом Гоги, они зайдут к Моне в пивную и там за пивом «Маккаби» будет Гоги рассказывать ему, как хорошо он жил в Сухуми.