А.К. Тимирязев - сын.

Тимирязев в истории русской науки

«Творчество поэта, диалектика философа, искусство исследователя — вот материалы, из которых слагается великий ученый».

Нелегко во всей истории мировой науки найти другую формулу, которая так характеризовала бы труд учёного. Поэт, философ, искусный исследователь — и всё это, слитое в органическом единстве... Многого же требовал автор такого определения от человека, которого он соглашался назвать «великим учёным»! Считанное число даже среди корифеев науки всех времён и народов полностью бы выдержало такое испытание.

Но тот, кто оставил нам эту поразительную формулу, мерил такой меркой не только работу других, но прежде всего — свою собственную работу. И теперь, когда сделанное им и вся его жизнь перед нами, мы видим: всё, что требовал он, сам же он и осуществил.

Человек этот — великий русский учёный Климент Аркадьевич Тимирязев.

Необычайны и жизненная судьба его и роль, сыгранная им в истории науки. Да и науки ли только? Так трудно заключить Тимирязева в какие бы то ни было заранее придуманные рамки!

Он был ботаником, одним из величайших ботаников всех времён. Но в зоологии, например, он чувствовал себя так же свободно, как и среди зелёного мира растений. В школах и в вузах до сих пор изучают учение Дарвина по его книге. Так, значит, он биолог вообще? Но вот, оказывается, физики пишут ему (по поводу придуманных им приборов и способов точнейшего анализа мельчайших объёмов газа и по поводу исправления им физических ошибок в исследованиях одного из крупнейших физиков): «Мы вас считаем своим и учимся у вас», «следя за вашими опытами, мы невольно вспоминали работы великих созидателей физики».

И сам он подтверждает в предсмертных строках: «Мечта моей жизни — стать физиком».

Вот он пишет о живописи Тернера, вот он выступает со страстными политическими статьями, вот он поддерживает бунтующих студентов. «Да это бунтарь! Это настоящий революционер!» — с бешенством говорят о нем реакционеры всех мастей и яростно травят Тимирязева как бунтаря.

В чёрной ночи реакции — при Александре III и после кровавого разгрома революции 1905 года — не раз поднимает Тимирязев свой чистый, ясный, бесстрашный голос. Он говорит о правах и о свете разума, он клеймит все кто, помогает царизму душить русский народ, он говорит и пишет о демократии. Лучшая часть интеллигенции признаёт его, профессора ботаники Тимирязева, своей совестью. Максим Горький считает его «своим дорогим учителем», а себя в одном письме Тимирязеву называет так: «Человек, очень многим обязанный в своём духовном развития Вашим мыслям, Вашим трудам».

Как праздник, как радость, как осуществление самых заветных своих надежд принял 75-летний Тимирязев Великую Октябрьскую социалистическую революцию. У него не было ни дня, ни часа колебаний. Он нёс во всей её чистоте великую культуру человечества; но груз старого мира не отягощал его плеч. Он послал вождю революции свою последнюю книгу — «Наука и демократия». И Владимир Ильич ответил ему: «27 апреля 1920 г. Москва.

Дорогой Клементин Аркадьевич!
Большое спасибо Вам за Вашу книгу и добрые слова. Я был прямо в восторге, читая Ваши замечания против буржуазии и за Советскую власть. Крепко, крепко жму Вашу руку и от всей души желаю Вам здоровья, здоровья и здоровья!
Ваш В. Ульянов (Ленин)».

Та наука, которой отдал свою жизнь Тимирязев, не была бесстрастной, кабинетной наукой. Он сделал её, в глубочайших и самых тонких её ответвлениях, грозным, боевым оружием. Борьбой за свет, за разум, за служение народу была тимирязевская наука. Исследователь самых сложных и самых загадочных явлений природы, он хотел, чтобы наука «сошла со своего пьедестала и заговорила языком народа». Он мечтал о «странствующих кафедрах», которые несут знания прямо в массы.

Он читал массовые, народные лекции тогда, когда это было ещё в диковинку. Почётный член и доктор десятка прославленнейших академий и университетов мира, он считал, что подлинное, гигантское развитие науке ещё только предстоит в том будущем, когда тысячи людей из народа примут в ней участие. Всю жизнь он тщательно, любовно выискивал этих «людей из народа», этих «самоучек» (в то время они и не могли быть никем, кроме как самоучками), этих предтеч будущей могучей науки. Он не побоялся объявить простых садовников предшественниками Дарвина. До самой смерти своей он с пристальным вниманием следил за деятельностью американского самоучки Лютера Бербанка, «обновителя земли», создателя новых растений.

По горькой иронии судьбы, Тимирязев не знал, что не за океаном, а у нас, в России, живёт обновитель земли. Но не один Тимирязев — никто из русских учёных не слышал тогда о Мичурине. Молчание окружало в царской России его работу.

Тимирязев как раз был тем, кто вынес академическую науку на поля своей страны: с его именем связаны самые первые шаги русской агрономии.
При всей своей необычайной разносторонности Тимирязев был человеком единого дела, единой цели. Жизнь и деятельность его были словно отлиты из одного куска, были всегда подчинены главной цели — служению человечеству и науке.

Детство и юность

Тимирязев родился в Петербурге 22 мая 1843 года в обедневшей дворянской семье. У него было четверо братьев. Отец с трудом содержал семью. Возможно, при помощи родственных связей он мог бы устроиться лучше, но он был человеком твёрдых и притом республиканских принципов.

Эти принципы жизненной прямоты, презрения ко всякому искательству и низости, принципы служения народу были с ранних лет привиты им детям.

Смелость и честность мысли — то бесценное, что маленький Климент получил от отца,— он сохранил на всю жизнь.

Провести своих детей в жизнь по «золотому мосту» старики Тимирязевы не могли. Климент учился, зарабатывая себе на жизнь уроками и переводами.

«С пятнадцатилетнего возраста моя левая рука не израсходовала ни одного гроша, который не заработала бы правая. Зарабатывание средств существования, как всегда бывает при таких условиях, стояло на первом плане, а занятие наукой было делом страсти, в часы досуга, свободные от занятий, вызванных нуждой. Зато я мог утешать себя мыслью, что делаю это на собственный страх, а не сижу на горбу темных тружеников, как дети помещиков и купеческие сынки. Только со временем сама наука, взятая мною с бою, стала для меня источником удовлетворения не только умственных, но и материальных потребностей жизни, — сначала своих, а потом и семьи. Но тогда я уже имел нравственное право сознавать, что мой научный труд представлял собой общественную ценность, по крайней мере такую же, как и тот, которым я зарабатывал свое пропитание раньше».

В 1861 году, когда Клименту Аркадьевичу было 18 лет, он поступил в Петербургский университет — сперва на камеральный факультет, а затем на естественное отделение физико-математического. Два события произошли вскоре после поступления Тимирязева в университет. Одно из них определило на всю жизнь путь Тимирязева-ученого, другое — путь Тимирязева-гражданина.

Однажды на лекцию пришёл старый чудаковатый профессор Степан Семёнович Куторга с толстой книгой подмышкой. Повернувшись к доске, он написал на ней заглавие этой книги: «Происхождение видов посредством естественного отбора или переживание благоприятствуемых пород в борьбе за жизнь» Чарльза Дарвина.

— Книга новая, но хорошая,— пояснил Куторга.

И вслед за тем коротко изложил её содержание.

Всего год с небольшим назад эта книга была издана в Лондоне. Она вызвала целый переворот в уме юноши Тимирязева. Он прочёл её запоем (английским языком он владел, как русским).

Но надвигалось второе событие. В ответ на попытку ввести в университетах полицейский порядок разразилась одна из первых студенческих забастовок, и Тимирязев безоговорочно встал в ряды забастовщиков.

«Для меня лично,— вспоминает он об этом,— наука была всё. К этому чувству не примешивалось никаких соображений о карьере. Но вот налетела буря в образе недоброй памяти министра Путятина с его пресловутыми матрикулами. Приходилось или подчиниться новому полицейскому строю, или отказаться от университета, отказаться, может быть, навсегда от науки, и тысячи из нас не поколебались в выборе. Дело было, конечно, не в каких-то матрикулах, а в убеждении, что мы в своей скромной доле делаем общее дело, даём отпор первому дуновению реакции, в убеждении, что сдаваться перед этой реакцией позорно...

И вот теперь, на седьмом десятке, когда можешь относиться к своему далёкому прошлому, как беспристрастный зритель, я благодарю судьбу или, вернее, окружавшую меня среду, что поступил так, как поступил. Наука не ушла от меня,— она никогда не уходит от тех, кто её бескорыстно и непритворно любит,— а что сталось бы с моим нравственным характером, если бы я не устоял перед первым испытанием, если бы первая нравственная борьба окончилась компромиссом! Ведь мог же и я утешать себя, что, слушая лекции химии, я «служу своему народу». Впрочем, нет, я этого не мог — эта отвратительная фарисейски-самонадеянная фраза тогда ещё не была пущена в ход».

Забастовщика Тимирязева исключили из университета. Но он продолжал учиться — уже не студентом, а вольнослушателем. И за его выпускную работу ему присудили золотую медаль.

Шли шестидесятые годы прошлого столетия. В своей статье «Пробуждение естествознания в третьей четверти XIX века» Тимирязев говорит об этих годах как о «дуновении весны, которое пронеслось из края в край страны, пробуждая от умственного окоченения и спячки, сковывавших Россию более четверти столетия».

Тогда «Что делать?» Чернышевского передавалось из рук в руки. Что делать? Служить народу! Бороться с врагами его!— отвечала знаменитая книга. Страстные проповеди Добролюбова и Чернышевского будили молодые сердца. Набатный «Колокол» Герцена гудел в Лондоне, и через все полицейские кордоны доносился его мощный звук. Из конца в конец России повторяли стихи Некрасова, «печальника горя народного».

В науке эти годы совпали с началом великой «эпохи Дарвина». И тогда полностью определился путь Тимирязева.

В журнале «Отечественные записки» юноша-студент пишет о Гарибальди, о голоде в Ланкашире, а в 1864 году печатает свой первый очерк о теории Дарвина, зародыш той поистине бессмертной книги, по которой вот уже более полувека учатся многие поколения студентов.

Статьи о Дарвине из «Отечественных записок» были изданы отдельно уже в следующем, 1865 году. Отец Тимирязева был ещё жив. Он взял книгу на ночь (он часто читал ночи напролёт) и на другой день утром сказал сыну: «Очень интересно, только что это вы все про голубей да про растения пишете, а о человеке ни слова! Не смеете! Моисей своей книгой Бытия запретил, боитесь!»

Но уже скоро Дарвин посмел сказать и о человеке: вышло его знаменитое «Происхождение человека».

А о чём бы ни говорил и ни писал Тимирязев во всю остальную жизнь — о теории ли Дарвина, об истории ли науки, о делах ли и событиях на своей родине или заграницей, о тайне ли зелёного листа,— всегда это было о человеке, о том, как должен жить человек, о его непобедимом разуме.

Заграницей. Петровская академия и Московский университет

Двумя новыми важными событиями была отмечена затем молодость Тимирязева: он стал ближайшим сотрудником Менделеева в первых в России агрономических опытах, заведуя одним из трех опытных полей (симбирским), и в 1867 году, через посредство профессора Петровской академии П.А. Ильенкова, познакомился с только что вышедшим «Капиталом» Маркса.

Тимирязеву, получившему золотую медаль и кандидатскую степень, предстояла заграничная командировка. Его учитель, замечательный «русский ботаник, А. Н. Бекетов, сказал ему.
— По-настоящему, я должен дать вам инструкцию, но предпочитаю, чтобы вы сами себе её написали.

И Тимирязев написал:
«Так как из работ г. Тимирязева видно, что он занимается физиологией питания и в особенности питанием листьев и влиянием света на эти отправления, то можно советовать ему продолжать свои занятия в однажды избранном направлении. При этом нельзя не выставить на вид г. Тимирязеву, что физиология, как наука молодая, ещё не установившаяся, не обладает ни твёрдыми теоретическими основаниями, ни выработанными методами, так как собственной физиологической школы в настоящее время не существует. Настоящая физиологическая школа должна возникнуть на прочных основаниях физики и химии...

Подобно тому, как физиология животных обязана своим началом медицинским школам, так и физиология растений будет в значительной мере обязана своим развитием агрономическим школам, и в настоящее время сельскохозяйственные академии, опытные станции, кафедры агрономической химии — едва ли не важнейшие центры, в которых развивается физиология растений, в особенности физиология питания...»

Это был поразительный по ясности и смелости план полного преобразования одной из важнейших областей науки о жизни, дерзкое утверждение, что академическая наука будет преобразована практической, земледельческой наукой. Это был кроме того план научной работы, твёрдо и точно предписанный Тимирязевым самому себе на всю жизнь,— случай, почти беспримерный в истории науки.

Во время своей заграничной поездки Тимирязев поставил перед собой задачу — познакомиться с передовым опытом мировой науки в избранной им области и освоить этот опыт. Избранной же им областью было изучение так называемого «воздушного питания» растений, удивительного процесса созидания живого из неживого в зелёном листе при помощи света. Этот процесс казался тогда покрытым непроницаемой тайной; реакционеры в науке, те, кто ненавидел дарвинизм и объявил войну не на жизнь, а на смерть подлинному научному познанию, объясняющему мир, ссылались на «непостижимость» этого процесса, окружали его мистическими фантазиями.

Разгадать тайну зелёного листа — это значило выбить у проповедников сверхъестественной «жизненной силы» и врагов материалистической науки их сильнейшее оружие. Это значило, кроме того, дать человеку новую могучую власть над живым организмом: ведь, как говорил Тимирязев, что бы ни производил на своих полях земледелец, он прежде всего производит хлорофилл — зелёное красящее вещество растения, ту живую лабораторию, которая заново создаёт органическое вещество из неорганического.

Тимирязев поехал сначала в Гейдельберг. Первый этап его зарубежной учёбы должен был протекать не у ботаников, а у физиков. В Гейдельберге работал знаменитый Гельмгольц, один из создателей закона сохранения энергии, и физики Бунзен и Кирхгоф, изобретатели спектрального анализа. Молодой Тимирязев уже тогда видел в этом новом оружии физического исследования мощное средство для проникновения внутрь зелёного вещества растений — хлорофилла, скрытого в микроскопических клеточках листа.

В Гейдельберге Тимирязев изучил спектроскопический метод и овладел им так, как не владел им ни один ботаник и как владело им лишь небольшое число физиков того времени. Затем он поехал в Париж, где Буссенго создавал агрономическою науку, Бертло проникал в тайны строения сложнейших веществ, вырабатываемых в живом теле, и Клод Бернар, великий физиолог, сын крестьянина, демонстрируя на своих лекциях сходство жизненных процессов у животного и растения, восклицал: «Душа! Хотел бы я, чтобы мне её показали!»

Это был Париж накануне франко-прусской войны, кануне Коммуны. Общественные, политические новости живо обсуждались в лабораториях. Удивительным показалось это после чинных петербургских лабораторий. Не походило это тоже и на гейдельбергский «Дворец природы», где всё было разграфлено по линейке, выстроено по ранжиру...

Два года провёл Тимирязев заграницей. Вернувшись на родину, он защитил магистерскую, затем докторскую диссертации — всё на ту же тему о создании живого из неживого при помощи солнечного света в зелёном растении.

Он был избран профессором Петровской академии; там он создал первую в России кафедру анатомии и физиологии растений. В 1877 году Тимирязев стал профессором Московского университета.

Среди студентов Академии росли революционные настроения. Несколько человек исключили по политическим мотивам, троих арестовали. В их числе был Владимир Галактионович Короленко, будущий замечательный писатель. Сам министр, князь Ливен, председательствовал на совете, разбиравшем дело. И только один голос раздался в защиту студентов — голос Тимирязева.

Короленко позднее писал об этом Тимирязеву:
«Мы, Ваши питомцы, любили и уважали Вас в то время, когда Вы с нами спорили, и тогда, когда учили нас ценить разум как святыню. И тогда, наконец, когда Вы пришли к нам, троим арестованным! Вашим студентам, а после до нас доносился из комнаты, где заседал совет с Ливеном, Ваш знакомый, независимый и честный голос. Мы не знали, что Вы тогда говорили, но знали, что то лучшее, к чему нас влекло тогда неопределённо и смутно, звучит и в Вашей душе в иной, более зрелой форме».

В самом начале девяностых годов студенты Московского университета в годовщину смерти Чернышевского решили не слушать лекций. Они предупредили профессора Тимирязева, и он не пошел в университет. В этот день студенты отслужили в церкви панихиду по рабе божьем Николае.

Когда следующая очередная лекция Климента Аркадьевича уже началась, в аудиторию вошёл декан, известный математик Н.В. Бугаев. Он был бледен, и руки его, в которых он держал какую-то бумагу, заметно дрожали. Приподнявшись на цыпочки, он зашептал на ухо Тимирязеву. Оказалось, что надо было объявить выговор, и притом перед студентами, профессору Тимирязеву за пропуск предыдущей лекции, за явное участие в студенческой демонстрации, бунте и мятеже, и профессор Бугаев не знал, как ему это сделать. Климент Аркадьевич, улыбаясь, взял из рук Бугаева бумагу и сам себе прочёл выговор. Буря возмущения разразилась в аудитории. Но, остановив знаком руки крики студентов, Тимирязев сказал:
— У нас с вами более серьёзные вопросы на очереди.

И как ни в чём не бывало продолжал прерванную лекцию.

Мировая слава. Учёный-революционер

В эти годы из лаборатории Тимирязева непрерывной серией выходили всё новые исследования; с каждым из них становилось меньше одной тайной в том, что совершается внутри зелёного листа.

Но эти тончайшие исследования сами по себе он никогда не счёл бы достигшими своей цели, пока результаты, добытые наукой, не стали бы общим достоянием. Служение науке в глазах Тимирязева было неразрывно со служением миллионам людей. В 1875 году он читает целый курс публичных лекций — вещь неслыханная в те времена! — в Московском Политехническом музее. Из этих лекций вырастает вторая популярная книга Тимирязева — «Жизнь растения». Рецензент знаменитого английского естественно-научного журнала «Природа» писал об этой книге, что она на голову с плечами выше всех других подобных книг. Дукинфильд Скотт, ботаник с мировой известностью, говорил:

— Это самая интересная книга, которую я когда-либо читал.
Семьдесят лет прошло с того времени, как она возникла, но всё новые и новые издания её появляются на свет, на всё новые и новые языки переводится она.

Тимирязев хочет показать, что нет такого научного вопроса, о котором не нужно и не интересно было бы знать обществу. Он читает ряд лекций о «задачах современного естествознания». Огромную аудиторию собирают его публичные чтения, объединённые потом в книгу «Земледелие и физиология растений».

Чтобы сделать зримыми для всех процессы, протекающие в живом растении, он конструирует замечательный «вегетационный домик» со стеклянными стенками, где растения растут в стеклянных сосудах, питаясь химически выверенными растворами солей.

Во враждебном реакционном лагере понимали, что тимирязевская наука — это не беззубая отвлечённая наука, но боевое оружие. Опровергнуть его открытия и взгляды пытались сотни раз. Столпы официальной науки и её титулованные покровители выступали против Тимирязева и его идей в газетах и журналах, в толстеннейших книгах. Но кончалось это конфузом, позором для опровергателей и новым торжеством Тимирязева.

Студенчество Петровской Академии объявили неблагонадёжным. Академию закрыли, потом вместо неё открыли институт. Тимирязева в институт не пригласили. Когда исполнилось двадцать лет его профессорства в Московском университете, Тимирязева торжественно поздравили и объявили:

— Теперь вы выслужили положенное число лет, и вам пора на покой.

Он остался только внештатным профессором. Его ненавидели царские министры, на него строчил донос черносотенец, издатель пресловутого «Гражданина» князь Мещерский, его травили заправлявшие в высших учебных заведениях графы капнисты.

Но каково было истинное значение Тимирязева в науке, показывает тот факт, что когда собрался IX съезд естествоиспытателей и врачей, он избрал его своим председателем. Это было признание Тимирязева всей русской наукой лучшим и достойнейшим её представителем.

О съезде были сказаны крылатые слова: «Праздник русской науки». Тогда интеллигенцию Москвы и Петербурга облетела картинка, помещённая на обложке популярного журнала «Будильник»: Тимирязев подгребает поленья в жаркий костёр, от которого тает огромное снежное чучело Невежества.

Тимирязев не был одиночкой в нашей науке. Такие крупнейшие её представители, как Д.И. Менделеев, старшина русских ботаников А.Н. Бекетов, знаменитый эмбриолог А.О. Ковалевский, великий физиолог Иван Петрович Павлов, замечательный физик Столетов и многие другие, были его единомышленниками в этой борьбе за права истинного знания. Вокруг него сплачивается вся русская молодая ботаническая и агрономическая школа.

Но он был особенно непримирим.

В 1901 году он не подписал «воззвания об успокоении» студентам, протестовавшим против жандармских временных правил, за нарушение которых 183 студента Киевского университета были отданы в солдаты. Против него затеяли «дело». Он подал в отставку. Но теперь уход Тимирязева был бы мировым скандалом, и те, кому этот уход казался желаннее всего, на этот раз отступили. Когда он вернулся в университет, студенты аплодировали, подняв руки над головой: так полна была громадная аудитория. Его осыпали цветами. Прочли адреса от естественников, от медиков всех курсов. Он сказал:

— Я исповедую три добродетели: веру, надежду и любовь. Я люблю науку, как средство достижения истины, верю в прогресс и надеюсь на вас...
И вдруг голос его оборвался; махнув рукой, он быстро вышел из аудитории.

В это время у него была уже мировая слава...

В 1903 году он получил приглашение от Лондонского Королевского общества прочесть так называемую «крунианскую лекцию», которая ежегодно посвящалась самому выдающемуся открытию в области естествознания.

Вернувшись на родину, он напечатал в 1905 году в «Русских ведомостях» статью, по поводу которой ему сказали:

— Ого, батенька, да вы намекаете на республику!
Он вышел в отставку в 1911 году вместе со 125 научными работниками в знак протеста против разгрома, которому подверг Московский университет министр Кассо,— в том самом году, когда Лондонское Королевское общество избрало русского учёного Тимирязева своим членом.

Он был уже стариком. Удар и временный паралич свалили его. Но он мог ещё писать и диктовать. И он пишет десятки статей, в том числе для энциклопедии Граната. Здесь Тимирязев рассматривает самые решающие, узловые вопросы науки и человеческого знания, истории борьбы за знание, большие, спорные вопросы современной научной мысли. Он как бы подытоживает свою необъятную эрудицию.

Без всяких оговорок и колебаний Тимирязев принял Великую социалистическую Октябрьскую революцию. Он был в числе первых учёных, сразу перешедших на сторону восставшего народа. Рабочие избрали его членом Московского Совета. В 1920 г. он пишет письмо Московскому Совету, затем напечатанное на многих языках. Вот этот замечательный документ:
«Товарищи!

Избранный товарищами, работающими в вагонных мастерских Московско-Курской железной дороги, я прежде всего спешу выразить свою глубокую признательность и в то же время высказать сожаление, что мои годы и болезнь не позволяют мне присутствовать на сегодняшнем заседании.

А вслед за тем передо мной встаёт вопрос: а чем же я могу оправдать оказанное мне лестное доверие, что я могу принести на служение нашему общему делу?

После изумительных, самоотверженных успехов наших товарищей в рядах Красной Армии, спасших стоявшую на краю гибели нашу Советскую республику, и вынудивших тем удивление и уважение наших врагов,— очередь за Красной Армией труда.

Все мы — стар и мал, труженики мышц и труженики мысли — должны сомкнуться в эту общую армию труда, чтобы добиться дальнейших плодов этих побед. Война с внешним врагом, война с саботажем внутренним, самая свобода — всё это только средства; цель — процветание и счастье народа, а они созидаются только производительным трудом. Работать, работать, работать!

Вот призывный клич, который должен раздаваться с утра и до вечера и с края до края многострадальной страны, имеющей законное право гордиться тем, что она уже совершила, но ещё не получившей заслуженной награды за все свои жертвы, за все свои подвиги. Нет в эту минуту труда мелкого, неважного, а и подавно нет труда постыдного. Есть один труд: необходимый и осмысленный. Но труд старика может иметь и особый смысл.

Вольный, необязательный, не входящий в общенародную смету, этот труд старика может подогревать энтузиазм молодого, может пристыдить ленивого. У меня всего одна рука здоровая, но и она могла бы вертеть рукоятку привода, у меня всего одна нога здоровая, но и это не помешало бы мне ходить на топчаке.

Есть страны, считающие себя свободными, где такой труд вменяется в позорное наказание преступникам, но, повторяю, в нашей свободной стране в переживаемый момент не может быть труда постыдного, позорного.

Моя голова стара, но она не отказывается от работы. Может быть, моя долголетняя научная опытность могла бы найти применение в школьных делах или в области земледелия. Наконец, ещё одно соображение: когда-то моё убеждённое слово находило отклик в ряде поколений учащихся, быть может, и теперь оно при случае поддержит колеблющихся, заставив призадуматься убегающих от общего дела.

Итак, товарищи, все за общую работу, не покладая рук, и да процветёт наша Советская республика, созданная самоотверженным подвигом рабочих и крестьян и только что у нас на глазах спасённая нашей славной Красной Армией!

Климентий Аркадьевич Тимирязев,
член Московского Совета Рабочих,
Крестьянских и Красноармейских депутатов.
6 марта 1920 г.».

Социалистическая академия избрала Тимирязева своим членом, он вошёл и в Государственный учёный совет. Он стал председателем Ассоциации натуралистов рабочих-самоучек.

20 апреля 1920 года после участия в заседании коллегии сельскохозяйственного отдела Моссовета Климент Аркадьевич весь вечер, до одиннадцати часов, работал за письменным столом. Ложась спать, он почувствовал себя больным. Это было крупозное воспаление лёгкого.

Утром 27 апреля воспаление перешло на другое легкое.
В этот день пришло письмо от Владимира Ильича Ленина.
То была последняя великая радость Тимирязева.

За день до смерти он сказал врачу-коммунисту Б. С. Бейсброду, лечившему его:

«Я всегда старался служить человечеству и рад, что в эти серьёзные для меня минуты вижу вас, представителя той партии, которая действительно служит человечеству. Большевики, проводящие ленинизм,— я верю и убеждён,— работают для счастья народа и приведут его к счастью. Я всегда был ваш и с вами. Передайте Владимиру Ильичу моё восхищение его гениальным разрешением мировых вопросов в теории и на деле. Я считаю за счастье быть его современником и свидетелем его славной деятельности. Я преклоняюсь перед ним и хочу, чтобы об этом все знали. Передайте всем товарищам мой искренний привет и пожелание дальнейшей успешной работы для счастья человечества».

Загадка зелёного листа

Своим «делом жизни» Тимирязев называл изучение того процесса созидания нового органического вещества, который идёт при помощи света в зелёном растении.

Как известно, внешне этот процесс светового синтеза, фотосинтеза, как называют его в науке, противоположен дыханию. Растение поглощает из воздуха углекислый газ и выделяет взамен кислород.

Созидание органических веществ зелёное растение начинает из углекислоты и воды. К ним присоединяются несложные минеральные растворы, извлекаемые корнями из почвы; этого достаточно, чтобы внутри микроскопических клеточек растения могли образоваться самые сложные вещества в мире - белки, протоплазма, вещества живого тела!

Хищные животные поедают травоядных. Травоядные питаются растениями. И только внутри зелёных растений живое вещество образуется непосредственно из веществ минеральной среды. Тут как бы исходный пункт всякой жизни. В этой самой удивительной лаборатории, общей кормилице — в зелёном листе — скрыта величайшая тайна живого мира.

И её-то всю свою жизнь разгадывал Тимирязев.

Это была сложнейшая и труднейшая задача, какую только мог избрать биолог. Для него это была борьба за дарвинизм, борьба за материализм, борьба за увеличение власти человека над природой.

В течение полувека из лаборатории Тимирязева вышла сотня исследований, посвященных одной этой проблеме - проблеме фотосинтеза.

Перо выпало из его рук во время работы над книгой «Солнце, жизнь и хлорофилл».

Когда Тимирязев, юношей, приступил к своим исследованиям, о природе фотосинтеза было ровно ничего неизвестно. «Воздушное питание» листьев казалось настолько необычайным, что постоянно высказывались сомнения в том, возможно ли оно. Только какую-нибудь четверть века назад — опытами Буссенго — оно было окончательно установлено.

Итак, даже спор о самом существовании фотосинтеза заканчивался, можно сказать, на глазах Тимирязева. Буссенго был его учителем.

Но всё ещё были в ходу самые фантастические представления о значении света в фотосинтезе, о роли хлорофилла, о том, что теперь кажется нам азбучным.

Наблюдая позеленение на свету бледных ростков, выращенных в темноте, иные ботаники умозаключали, что хлорофилл — только следствие, как бы «отброс» фотосинтеза, уже начавшегося, как только лучи коснулись «живой сущности» растения. Юдин известный учёный в семидесятых годах утверждал, что хлорофилл — это только ширма, умеряющая слишком сильное действие света.

К подобным выводам приходили не профаны, но учёные-ботаники. Это показывает, каким нелёгким делом было исследование фотосинтеза. В течение десятилетий казалось невозможным проникнуть даже к подступам цитадели зелёного листа. Существовала теория, что свет может действовать на растение, даже вовсе не поглощаясь им, т. е. никак не действуя.

Физические опыты показали что разложение углекислоты всего энергичнее идёт в жёлто-зелёной части спектра — результат, который ещё больше запутал дело. Жёлтые лучи лишь кажутся нашему глазу светлее других по цвету, но они вовсе не несут с собой наибольшего количества энергии и кроме того, вовсе не относятся к числу тех лучей, которые в наибольшей степени поглощаются растением, то есть сильнее всего могут действовать на него. Выходило, что объективная действительность подчиняется тому, что нам субъективно кажется!

Следует знать всё это, чтобы понять, какой беспримерной силой и смелостью мысли надо было обладать, чтобы в 1867 году написать и предписать самому себе такую программу исследования фотосинтеза: «Изучить химические и физические условия этого явления, определить составные части солнечного луча, участвующие посредственно или непосредственно в этом процессе, проследить их участь в растении до их полного уничтожения, то есть до их превращения во внутреннюю работу, определить соотношение между действующей силой и произведённой работой...»

Это написал 24-летний Тимирязев.

Он отлично сознавал при этом, что ему придётся почти на каждом шагу вступать в противоречия с твёрдо установившимися воззрениями всего учёного мира, он знал, что изучение хлорофилла считается сопряжённым с непреодолимыми трудностями. Это вещество встречается в растительных клетках в почти неизмеримо малых количествах, оно не кристаллизуется, оно не летуче: ни один из методов химии не давал возможности добыть хлорофилл в чистом виде.

Экспериментальное искусство того временя отказывало в технических средствах для исследования явлений, протекавших в таких микроскопических масштабах; надо было изобретать свои приборы. Не перескажешь все сотни опытов, проделанных Тимирязевым, опытов, в которых он показал себя (применяя его собственные слова, сказанные о Пастере) «гением экспериментального метода».

Он сумел получить наиболее точные спектры хлорофилла. Самая сильная полоса поглощения была в этих спектрах как раз в красной части солнечного спектра. Ему возражали: «Таков ли спектр хлорофилла в живом листе?» Он скомбинировал спектроскоп с микроскопом и в спектре размером с булавочную головку стал рассматривать хлорофильное зерно: оно сделалось чёрным, как уголь, в той самой красной части, где хлорофилл поглощал все лучи.

Было очевидно, что если в фотосинтезе соблюдаются естественные законы, то энергичнее всего должны действовать красные лучи, а не жёлтые. Значит, физики ошибались. Но почему они ошибались, и в чём была их ошибка?

Для получения спектра лучи пропускались через щель шириной в 3 миллиметра. Сузить её ещё больше казалось невозможным: слишком слабо шло разложение углекислоты, и никто не брался точно разобраться ни в количестве, ни в природе выделяющегося крошечными пузырьками газа. Но вместе с тем никто не придал должного значения тому, что спектр во всех этих опытах получался не до конца чистым. Даже при двухмиллиметровой щели всё ещё не было, как показал Тимирязев, достаточно чётких границ между красной и жёлтой частями.

А в этом важнейшем опыте нужна была абсолютная точность!

Значит, прежде всего необходимо стремиться к наибольшей чистоте спектра и научиться анализировать самые ничтожные количества газа.

Тимирязев конструирует прибор за прибором и завершает опыты микроэвдиометром, в котором пузырёк газа весом в одну стомиллионную часть грамма оказывается достаточным для полного анализа!

В опыте, поставленном со всей предельной строгостью физического эксперимента, где спектр получался в конечном счёте от пучка света, пропущенного через щель в 1 миллиметр шириной, разложение углекислоты шло быстрее всего в красной части — в главной «полосе поглощения» хлорофилла.

Значит, фотосинтез совершается не чудесным путём: он идёт именно за счёт энергии солнца, уловленной и поглощённой хлорофилом.

Теперь Тимирязев ставит вопрос, на который, казалось, вообще немыслимо дать ответ: почему растение зелёное? «Это случайность,— отвечали биологи,— как можно об этом спрашивать? Это всё равно, что спросить: почему песок жёлт, а киноварь красна?» Но для Тимирязева-дарвиниста было очевидно, что такой всеобщий, самый характерный признак растительного мира не может быть «случайностью».

Если выработался в процессе миллионов лет эволюционного развития именно этот цвет, если именно зелёный хлорофилл распространился во всём растительном мире,— значит, были для этого важнейшие причины, иначе была бы неверна дарвиновская эволюционная теория. И теперь Тимирязев мог точно отвечать, почему растение зелёное. Потому что именно у такого зелёного цвета, в какой окрашен хлорофилл,— и ни у какого иного (зелёных цветов вообще ведь может быть множество),— именно у зелёного цвета хлорофилла «полоса поглощения» падает на часть спектра, занятую лучами, обладающими наибольшей энергией.

Но так ли? Наибольшей ли?

В то время солнечные лучи разделяли на три категории, которым приписывали разную природу: лучи химические, лучи видимые, световые, и лучи невидимые, тепловые. Сегодня мы знаем, что химическое и тепловое действие присуще всем лучам — видимым и невидимым. Но раньше считалось одной из наилучше доказанных физических истин, что наибольшим тепловым, то есть энергетическим, напряжением обладают невидимые, тепловые, инфракрасные лучи.

И вот, опережая на несколько десятилетий ходячие физические взгляды, Тимирязев восстал против этого раздробления солнечного излучения на «три природы», против этих «специально химических» и «специально тепловых» лучей. На основании данных о длине различных световых волн и их частоте он остроумно вычислил их «относительную высоту» и «получил поразительный результат, что самые высокие волны оказываются именно в той красной части спектра, которая поглощается хлорофиллом». Он сравнил солнечное излучение с прибоем: именно там, где «валы достигают наибольшей высоты, частица углекислоты претерпевает крушение, диссоциируется (разлагается) под учащёнными ударами световых волн».

Теперь «роль хлорофилла была ясна. Но оставался вопрос о механизме его действия и о «судьбе поглощённых лучей». Зелёный хлорофилл, доказал Тимирязев, действует прежде всего как «приводной ремень», передающий бесцветной углекислоте энергию уловленных им лучей. В такой передаче ничего чудесного нет. Наука уже тогда знала вещества, которые делают чувствительными к световым лучам другие вещества, сами по себе к этим лучам нечувствительные.

Их назвали сенсибилизаторами («возбудителями чувствительности»); фотографы постоянно применяют их. Тимирязев утверждал, что подобным световым, оптическим сенсибилизатором и является хлорофилл. И когда сенсибилизированная хлорофиллом фотопластинка также стала чувствительна к красным лучам, то стало очевидно, что таинственная «жизненная сила» потеряла ещё одну, очень важную позицию.

Тимирязев установил, из каких главных веществ состоит хлорофилл.

Он считал, что хлорофилл «в работе», в процессе фотосинтеза, подвергается непрерывным химическим изменениям. Два одновременных и противоположных процесса идут в зелёном листе: хлорофилл распадается и тут же образуется. Он ведёт себя, по мнению Тимирязева, примерно так, как ведёт себя зрительный пурпур на сетчатке нашего глаза во время своей работы — тогда, когда мы смотрим. Превращаясь сам, хлорофилл возбуждает химические изменения в других веществах: он выступает и как химический сенсибилизатор.

Это был язык точной науки, не оставлявший ничего от напыщенной болтовни виталистов, поклонников мистической «живой сущности» растения. И поэтому потоками неистовой ругани встречали они каждое новое исследование Тимирязева. В числе оппонентов Тимирязева были авторитеты ботанической науки. Многолетний яростный спор вели с русским учёным Юлиус Сакс, глава немецкой ботанической школы, и его ученик, крупный исследователь Пфеффер.

В этом споре победа осталась за русским учёным: он разбил наголову, полностью пункт за пунктом, опроверг своих противников. Пфеффер и Прингсгейм, в частности, утверждали, что невозможно и думать о точном измерении того ничтожного количества энергии, которое поглощает растение. Но Тимирязев измерил его. Он показал, что если бы вся лучистая энергия накапливалась в поглощающей ее хлорофильной плёнке (имеющей едва одну десятитысячную миллиметра толщины!), то там были бы температуры, как на поверхности солнца: около 6000°. На деле лучистая энергия не накапливается, но переводится в работу; хлорофилльный аппарат работает совершеннее, чем наши «тепловые» машины с их сравнительно невысоким коэфициентом полезного действия.

Но заметим эти цифры: они показывают нам, на каком исчезающее малом пространстве разыгрываются все те тончайшие и сложнейшие процессы, которые исследовал Тимирязев, и с какими энергетическими напряжениями имеет дело растение при созидании живого из неживого.

По вычислениям Тимирязева, непосредственно на разложение углекислоты и фотосинтез идёт в среднем около одной восьмой части поглощаемого хлорофиллом света. Очень важная часть энергия расходуется на испарение. При этом, когда наиболее сильно идёт один из этих процессов, другой ослабевает. Это понятно: ведь источник энергии для обоих процессов один.

Так была прослежена участь солнечных лучей в растениях до их превращения в работу и определено «соотношение между действующей силой и произведённой работой». «Я был первым ботаником, заговорившим о законе сохранения энергии»,— скромно оценивал Тимирязев свой научный подвиг.

Открытия Тимирязева составляют основу всего, что мы знаем о «самом таинственном процессе» живой природы. Они стали азбукой науки, и без них она была бы немыслима.
Сам Тимирязев сказал в конце жизни: «То, чего не видал до меня ни один учёный ботаник, изучается каждым школьником».

Превращение в азбуку, в школьную истину, в нечто само собой разумеющееся — это удел и признак наиболее величественных завоеваний науки, таких завоеваний, которые гигантски расширяют наше познание мира. Это произошло с ньютоновским законом всемирного тяготения. Это случилось с дарвиновской теорией эволюции.

И только оглядываясь назад, мы убеждаемся, что первое установление каждой из этих очевидных для нас теперь истин было подлинным подвигом.

Тимирязев один прошёл самую значительную часть пути, который лежал перед наукой, проникающей в тайны зеленого листа, и один заложил фундамент здания, которое воздвигали затем поколения учёных.

Идя следом за ним, биохимики выяснили сейчас химические формулы тех двух видоизменений хлорофилла, которые всегда встречаются в зелёных растениях. Это вещество оказалось «сложным эфиром», то есть соединением кислоты со спиртом. Центр его молекулы составляют атом металла магния вокруг — четыре атома азота, пять (или шесть) атомов кислорода, пятьдесят пять атомов углерода и семьдесят два (или семьдесят) атомов водорода.

Уже известны многие подробности фотосинтеза. Углекислый газ и вода присоединяются к магнию хлорофилла. При участии энергии света начинается сложная внутренняя перегруппировка атомов. Она заканчивается отделением кислорода (улетающего в атмосферу) и формальдегида, а молекула хлорофилла восстанавливается опять в прежнем виде, готовая для новой работы.

Формальдегид, «муравьиный альдегид» — это самый простой углевод, в его частицу входит атом углерода и кислород с водородом в таком же соотношении, как в частице воды. Всем известен формалин-водный раствор формальдегида. Но этот едкий яд с удушливым запахом существует только мгновение. Молекулы его уплотняются, соединяются по шесть вместе — и вот в зелёном листе уже сладкий сахар...

Впрочем, вопрос о первом продукте фотосинтеза не выяснен до конца. Некоторые по прежнему считают первым продуктом крахмал (который и наблюдается реально в зелёном листке). Большинство биохимиков признаёт сейчас, что кислород, выделяемый зелёными растениями, происходит не за счёт диссоциации молекул углекислоты, но за счёт светового разложения (фотолиза) воды.

Глубокие и серьёзные изменения произошли во всём составе физических знаний со времени крунианской лекции Тимирязева. Одно из величайших открытий новой физики состоит в том, что свет распространяется не непрерывным потоком, а мириадами отдельных световых «порций», квантов.

Но — факт любопытный и поразительный! — когда стали рассчитывать сравнительную работоспособность — в фотосинтезе — различных лучей солнечного спектра, исходя из совершенно новых представлений — из основного квантового закона Эйнштейна,— то снова пришли к тимирязевскому выводу: наиболее работоспособными оказались красные лучи, поглощаемые хлорофиллом.

Тимирязев говорил о том же, о чём говорят современные физики, но только другими словами. «Прибой» и «высота валов» были образами, но это были такие образы, которые с пророческой гениальностью проникали в суть дела.

Тимирязев первым заставил мировую науку пристально приглядеться к тому, что он называл космической ролью растений. Все остальные формы жизни и в конце концов все основные химические процессы на земле только тратят уже имеющиеся на земле запасы энергии. Зелёные растения включают в обиход жизни и в общеземной обиход новый, могучий, внеземной источник — космическую мощь солнечных лучей,— и когда зазеленела наша планета, впервые оказалась низведённой на неё неиссякаемая сила солнца.

Майер, Гельмгольц и Джоуль, открывшие закон сохранения энергия, остановились перед вопросом: как доказать, что этот основной закон природы соблюдается в мире живых существ? Тут, казалось, зияла пропасть, моста через неё не было видно. Но до тех пор, пока этот мост не был перекинут, научное понимание природы нельзя было считать прочно утверждённым. Огромная область ещё оставалась во власти чуда.

Этот мост перекинул Тимирязев. Он завоевал для науки эту область. Вот почему его открытия становятся в ряд с важнейшими, поворотными открытиями всей мировой истории знания. Эти открытия — слава русской науки и бессмертная заслуга Тимирязева.

Великий дарвинист

Была замечательная особенность у Тимирязева-исследователя. Для него не существовало мелких, «частных» вопросов, оторванных от общих задач науки, от её коренных вопросов и великих перспектив.

Уменье «или неуменье найти, увидеть эти связи и отделяет великих созидателей человеческого знания от тех, кто виртуозно специализировался в какой-либо одной узкой области и, кроме неё, ничего не видит (этих крохоборов в науке Тимирязев насмешливо называл «-истами» и «-логами»).

Тимирязевские исследования по фотосинтезу были исследованиями биолога-дарвиниста. Защищая докторскую диссертацию по специальному вопросу — об усвоении света растениями,— он вскрыл смысл своей трактовки этого вопроса, присоединив к диссертации — неожиданно для оппонентов, но закономерно для себя — тезисы, в числе которых были такие:

«Деление клеточек может быть объяснено простыми механическими причинами»;

«Возражение Негели, что теория Дарвина не в состоянии объяснить происхождение морфологических признаков, нисколько не умаляет значения этой теории»;

«Открытие явления самопроизвольного зарождения в тех условиях, в каких искали его, не только не венчало бы теории Дарвина, как обыкновенно полагают, но даже явилось бы существенным для неё препятствием».

Тогда у всех на устах были опыты Пастера, доказавшего невозможность самозарождения живых существ. Многие биологи-материалисты были смущены результатами этих опытов. Сейчас мы знаем, что великий материалист-диалектик Энгельс приветствовал опыты Пастера. Но Тимирязев никогда не читал «Диалектики природы», да и нельзя было прочесть её в 1874 году. Тем замечательнее, что тимирязевская оценка спора с «самозарожденцами» совпала с оценкой Энгельса.

Тимирязев всегда с гордостью вспоминал, что ему удалось встретиться с Дарвином и говорить с ним. Случилось это тогда, когда Тимирязев был ещё молодым учёным, а Дарвин — уже стариком. Великий английский учёный жил в маленьком провинциальном местечке Даун. Дарвин был слаб, постоянно болел, и семья оберегала его от посетителей, которые со всех стран стекались в Даун. Но к Тимирязеву Дарвин вышел.

«Передо мной,— вспоминал Тимирязев,— стоял величавый «старик с большой белой бородой и спокойным ласковым взглядом глубоко впалых глаз».

Тогда, в Дауне, встретились тот, кто открыл общий закон развития жизни на земле, и тот, кто хотел разгадать, каким образом вообще возникает живое вещество.

Дарвин доказал, что вся история жизни на земле, вся история прирученных человеком животных и культурных растений — это история непрерывных изменений, превращений живых существ. Тимирязеву было ясно, что всякая — и теоретическая и практическая — работа в биологии, науке о жизни, может идти теперь только «под знаком Дарвина».

И он неукротимо, всю жизнь, защищал учение Дарвина, пропагандировал его, двигал вперёд. Деятельность Тимирязева-дарвиниста поистине беспримерна. По признанию даже его врагов, величайшим дарвинистом мира («а дарвинистов в науке столько, сколько истинных натуралистов»,— замечал Тимирязев) — величайшим — не просто продолжателем, но строителем учения Дарвина после смерти его творца — был именно Тимирязев.

Несколько десятилетий он как бы бессменно простоял на часах, победоносно отражая все атаки на дарвинизм, углубляя и развивая дальше великое учение, дарвинистически осмысливая необозримый новый материал, который накопляла биология.

А наступление на дарвинизм в те десятилетия велось с особенной силой — и в России и за рубежом. Модным (особенно в Германии) становился витализм, учение о непостижимой «жизненной силе», якобы присутствующей в организмах. Чтобы опровергнуть Дарвина, воскрешали забытые взгляды Ламарка, французского натуралиста конца XVIII и начала XIX века, противопоставляли Дарвину австрийского монаха Менделя, из опытов которого по скрещиванию растений вырастала новая наука — генетика (на самом деле вовсе не колебавшая дарвинизм).

Статьи, лекции, работы Тимирязева, разоблачавшие не научность аргументации антидарвинистов, «безнадёжность их лилипутских доводов против одного из гигантов научной мысли девятнадцатого века», сыграли огромную роль в истории науки. Именно Тимирязеву биология больше всего была обязана тем, что наступление виталистов каждый раз оказывалось отбитым.

Даже крупнейшие дарвинисты на Западе — Гексли, Уоллес, Геккель, Плате — не сумели, разрабатывая эволюционную теорию, придать ей ту идейную высоту, ту цельность и последовательность, какую придал ей Тимирязев.

Конечный вывод, сущность дарвинизма (как всякого великого открытия) могут быть изложены в немногих строках. Но вывод этот опирается на огромное число фактов, частных обобщений, научный анализ и логическую систематизацию основных понятий биологии.

Тимирязев глубоко разработал важнейшие проблемы дарвинизма: понятие вида, понятие естественного отбора (резко подчеркнув, что естественный отбор нельзя ставить в зависимость только от борьбы за существование), проблему утверждения нового признака, несмотря на «поглощающее влияние скрещивания», проблему случайности и закономерности в эволюции, отношение к дарвинизму только возникавшего тогда «менделизма» и многие другие.

В руках Тимирязева эволюционная теория приняла наиболее совершенную форму — последовательно-материалистическую, мы можем сказать диалектико-материалистическую, хотя сам Тимирязев этого слова не употреблял. И это было развитие дарвинизма, сознательно устремлённое в сторону усиления практической, действенной мощи этого учения, превращения его в могучее орудие изменения природы человеком.

Для Тимирязева ни его исследования по фотосинтезу, ни его работы по эволюционной теории не были оторванной от жизни, отвлечённой наукой. Занимаясь ними, он в то же время выступал одним из зачинателей новой для России науки — агрономии.

В царской России, где миллионы земледельцев-крестьян были вынуждены в страшные голодные годы питаться лебедой, он объявил самой священной задачей учёного — добиться, чтобы два колоса вырастали там, где рос один. Первые в нашей стране опытные участки связаны с именем Тимирязева. Словом и делом он пропагандировал науку о земледелии. В девяностых годах, во время голода, он стал одним из главных организаторов агрономической помощи крестьянам.

Он написал для народа книжку о борьбе растений с засухой; исследовал вопросы почвенного питания растений, роль бобовых (это было одно из тех исследований, которые показали значение клевера в севообороте); изучал вопрос об удобрениях.

Страстная пропаганда Тимирязевым агрономических станций, их массовой сети (в каждом уезде, в каждом крупном селе!) знаменитая демонстрация «вегетационного домика» на Нижегородской выставке (этот «домик» был третьим по счету во всей Европе),— всё это помогло русской агробиологической науке стать на ноги. И все лучшие представители её, те, кто строил ее, а в наши дни создал славу советской сельскохозяйственной науки как самой передовой в мире, это были или непосредственные ученики Тимирязева или ученики его учеников.

Пропагандист науки, гражданин, человек

Работа до краёв наполняла жизнь Тимирязева.

Но те, кто лично знал его, сохранили нам образ не педанта, углублённого в свои микроскопы и книги, но человека, открытого всем живым радостям мира. Он страстно любил природу, путешествия, далёкие пешеходные экскурсии, с ним был неразлучен фотоаппарат, и объектив его направляла чаше всего не рука ботаника, но рука человека, влюблённого в солнце, в реки и моря, в высокое небо, цветущую землю и великие сокровища, созданные на ней человеческой культурой.

Работая, он напевал.

В Тимирязеве не было ровно ничего от «учёного-чудака». Он не страдал ни рассеянностью, ни забывчивостью. Наоборот, во всем, до мелочей, он был пунктуально точен.

Общительный, живой, с тонкими подвижными чертами лица, с ясным взглядом умных глаз, он в самом облике своём обладал каким-то особенным изяществом. В опоре он никогда не кричал и никогда не говорил грубостей. Но он умел так уничтожить противника, что тому до конца дней своих было уже не забыть «разноса», учинённого ему Тимирязевым.

Однажды осенью 1919 года меньшевик Суханов задумал выступить перед профессором Тимирязевым с критикой большевиков. «В ответ на это он получил,— вспоминает сын Климента Аркадьевича А.К. Тимирязев,— такую страстную отповедь, что, как говорят, горошком выкатился из кабинета и уже больше никогда не появлялся. Но в этой отповеди, по существу уничтожающей противника, не было ни одного ругательного слова».

После Октябрьской революции Тимирязев не мог равнодушно слышать никакого упоминания о саботаже. Он оправдывал самые жестокие меры по отношению к саботажникам. И ему ли, чья наука и вся жизнь были служением народу, ему ли было мириться с презренным нежеланием работать для народа?

Быть может, никто во всей истории мировой науки не умел с такой отчётливостью, как именно Тимирязев, показать гражданственность науки, убедить, что наука не есть дело одних учёных и что интересы её сплетаются с самыми важными интересами общества.

Он сказал: «Борьба со всеми проявлениями реакции — вот самая общая, самая насущная задача естествознания».

Он перевел большой отрывок из «Грамматики науки» Пирсона ради содержащегося там утверждения, что точная современная наука — лучшая школа гражданственности.

Он мечтал о типе гармоничного человека и всей своей жизнью пытался воплотить его. Часто он вспоминал слова Юнга, основателя оптики, о том, что человек должен уметь делать всё, что делает другой человек.

Его собственный опыт показал, что развитие науки не безмятежная идиллия. Это жестокая борьба. Он видел, что многое на деле происходило не так, как пишут в учебниках; многое неосновательно забыто, и он создал ряд замечательных этюдов по истории науки, десятки страниц, которые и сейчас ещё не «превзойдены» Он создал жанр боевой, публицистической биографии. Каждому, независимо от специальности стоит прочесть то, что он написал о Лебедеве, Вырубове, Бертло, Пастере и их предшественниках — Сенабье, Пристли, Лавуазье, Роберте Майере.

В 1884 году Тимирязев написал замечательные строки: «Делая всё общество участником своих интересов, призывая его делить с ней радости и горе, наука приобретает в нём союзника, надёжную опору дальнейшего развития».

Он владел огненным словом. Перечитывая мастерские образцы тимирязевской популяризации, поражаешься, как умел этот человек писать о самых, казалось бы, сухих и скучных вещах, как умел показать, что они касаются всех и должны быть интересны всем.

Науку он изображал не как некий недосягаемый храм, в котором облечённые чудесным всезнанием жрецы совершают таинственные обряды, приоткрыв только краешек завесы для непосвящённых. Нет, Тимирязев не устаёт повторять: наука — это мастерская, учись работать, тебе найдётся место в ней! Он умел заражать радостью научного творчества, поэзией науки. Он учил понимать и потому любить науку. Его ученик вспоминает, что люди, прочтя Тимирязева, избирали своей специальностью биологию.

Он не уставал подчёркивать: кто ясно думает, тот ясно пишет. И много раз напоминал, какое значение придавали великие натуралисты старых времён языку своих произведений.

В нём самом было многое от таких великих натуралистов прошлого — от людей, которых называли энциклопедистами, «живыми университетами», потому что они владели всей областью своей науки, а не узеньким коридорчиком в ней.

Тимирязев доказал, что это тип научной работы, который не только не препятствует глубокому овладению какой-либо специальной областью в науке, но, наоборот, позволяет увидеть и открыть другим самые широкие горизонты и в этой области, и во всей науке.

Три качества он считал безусловно необходимыми для большого учёного: творческое воображение, которое соответствует воображению художника» трудолюбие, сочетаемое с самой суровой самокритикой и отбором. Он утверждал, что отбор — это важнейшая составная часть научной работы, всякой выработки ценностей вообще. Тимирязев иллюстрировал это ссылками на Дарвина, Фарадея, Ньютона, Руссо, Флобера, Толстого и художника Мейсонье:

«Великие мыслители достигали высоких результатов не потому только, что верно думали, но и потому, что много думали и многое из «передуманного уничтожали без следа».
В другой раз он сказал: «Великие художники, конечно, тоже искали новых «путей, но они сообщали миру только свои находки, а свои «искания» хранили в своих мастерских или без жалости их уничтожали».

Как горные вершины, которые, чем дальше отойдёшь от них, тем отчётливее вырисовываются во всей своей истинной громадности, так всё величественнее, всё огромнее вырастает перед нами фигура Тимирязева — великого натуралиста, учёного-гражданина, учёного-борца.

В очень многих своих научных воззрениях он опередил своё время. В книгах его есть страницы, смысл которых полностью раскрылся только сегодняшней науке. А есть и такие страницы, которые, несомненно, укажут путь и науке завтрашнего дня.

Живой голос Тимирязева доносится до нас сквозь даль четверти века. Он нам слышен чище, отчётливее, чем слышали его даже современники. Он помогает решать, распутывать споры, касающиеся наших нынешних научных дел и событий.

Тимирязев не просто пропагандировал Дарвина и даже не просто развивал дальше его учение, но поворачивал Дарвина по-своему, по тимирязевски.

Там, где Дарвин говорил: «Так происходило в природе. Так было в истории домашних животных и культурных растений»,— Тимирязев сказал: «Так должен, так будет поступать человек, чтобы изменить животных и растения в ту сторону, в какую он найдёт нужным».

В сторону человеческого могущества поворачивал Тимирязев Дарвина. Словом и делом пропагандировал он новую науку, «науку будущего», и сам дал ей название — экспериментальная морфология — наука о преобразовании человеком живых существ.

Самая могучая наука о живой природе, наука, создающая новых животных и новые растения, наука, которая древнюю власть земли заменила в нашем советском государстве властью над землёй,— это тимирязевская сельскохозяйственная наука, подхваченная сейчас десятками прямых учеников великого и тысячами учеников заочных — университетских профессоров, селекционеров, агрономов, колхозников-опытников.

В предвоенные годы, по решению советского правительства, было издано собрание сочинений Тимирязева. Последние тома выходили тогда, когда на Западе уже пылал военный пожар, зажжённый разбойничьим гитлеровским империализмом.

И мы по-новому перечитали страницы, написанные Тимирязевым во время войны 1914—1918 годов. Он разоблачал чудовищную пропаганду расовой ненависти. Какие гневные слова он находил, чтобы бичевать «тех, чья специальность — спускать с цепи демона войны»!

В июне 1917 года, 75-летний учёный пишет статью «Красное знамя». «Воспряньте, народы,— призывает он в ней,— и подсчитайте своих утеснителей, а подсчитав — вырвите из их рук нагло отнятые у вас священнейшие права ваши: право на жизнь, на труд, на свет и прежде всего на свободу, и тогда водворится на земле истина и разум, производительный труд и честный обмен их плодами».

Никакой рассказ о Тимирязеве не заменит его собственного живого слова.

Не только ботаники, не только биологи, не только научные работники, но все должны читать Тимирязева — учителя, студенты, инженеры, рабочие-стахановцы, мастера советского земледелия и прежде всего — вся наша молодёжь.

Потому что мало таких молодых по духу книг, как книги Тимирязева, мало, книг, которые так вдохновляли бы к творчеству, смелым дерзаниям, к великим открытиям, так всегда и во всем учили бы любить истину и бороться за неё, как книги Тимирязева.

Если вы планируете завести этот удивительный цветок, здесь вы узнаете более подробно про жасмин, разновидности этого растения, пригодные для выращивания в домашних условиях.

Шикарный декоративный вид, красивое цветение, лечебные и ароматические свойства этого кустарника сделали его очень популярным среди цветоводов.

О жасмине

Жасмин — лат. Jasminum

Растение принадлежит к роду вьющихся вечнозеленых кустарников из семейства маслиновых, многие знакомы с его чудесным выраженным ароматом.

Jasminum или как звучит на персидском – ясемин, это кустарник с прямостоячими или чуть завивающимися лазящими стеблями. Его ареал обитания – зоны с субтропическим и тропическим климатом. Он часто встречается в широтах Азии, Австралии, Южной Африки, Южной Америки.

Всего в природе насчитывается более 200 видов этого кустарника, но окультуренных и приспособленных к существованию в домашних условиях не так много.

У растения небольшие простые непарноперистые листочки и крупные благоухающие цветы чаще белого окраса. Селекционерам удалось вывести сорта с розовыми, желтоватыми и даже сиреневатыми цветочками.

В росте комнатный жасмин может достигать более 2-х метров. Садовые виды дорастают до 6-7 и более м. Растению часто требуется подпорка для его ползучих длинных лиан. В целом кустарник неприхотлив. Многие окультуренные виды обладают хорошей морозоустойчивостью и спокойно могут переживать зимы в открытом грунте.

На заметку! Очень часто жасмин путают с другим цветковым кустарником – чубушником. Они действительно очень похожи по виду и аромату, но на самом деле эти растения из совершенно разных семейств и общего между ними ничего нет, кроме визуальной схожести.

Итак, рассмотрим разновидности жасмина, которые можно выращивать в нашем регионе в квартире, оранжерее, зимних садах, на открытых приусадебных участках.

Виды окультуренного жасмина

Жасмин крупноцветковый (Jasminum grandiflorum)

Листья у этого вида эллиптической формы темно-зеленые, побеги голые, вьющиеся, в длину могут достигать до 10-12 м. Цветочки довольно крупные в сравнении с другими сортами. Они собраны в зонтики на верхушках побегов по 5-10 шт. Цветение начинается в конце мая и продолжается до октября.
Кустарник выращивают в промышленных целях.

Именно из Jasminum grandiflorum получают эфирное масло, которые применяют во многих косметических и оздоровительных продуктах.

Цветки также используют для приготовления лечебных чайных напитков.

Жасмин лекарственный (Jasminum officinale)

Небольшой по высоте, но расползающийся по сторонам кустарник, лианы которого могут достигать 6-8 м. Побеги покрыты продолговато-ланцетными глянцевыми, сочно-зелеными листьями негусто. Располагаются 2-3-х парно. Цветки белого цвета собираются в зонтики по 5-6 штучек.

Цвести этот вид жасмина начинает рано – уже в конце апреля и продолжает цветоносить до сентября-октября (зависит от климата). Лекарственным он назван не зря. В его цветках находится особая концентрация эфиров и других полезных веществ, благотворно влияющих на здоровье человека.

Растение применяют в народной медицине для лечения желудочных болезней, печени, почек, нервной системы и при многих других недугах.

Жасмин лекарственный можно использовать для чаев, бросая в чайник несколько цветочков.

Вечнозеленый ползучий кустарник с тонкими опушенными побегами. Длина лиан достигает 5-7 м. Листочки сочно-зеленые яйцевидной формы, могут быть крупными, до 10 см в длину. Расположены на побегах не очень густо.

Эта разновидность жасмина имеет отличительную черту – махровые и полумахровые цветы. Располагаются цветочки зонтиковидно по 3-6 шт., имею белый и чуть розоватый окрас. Пахнут очень душисто, в открытой местности их аромат разносится на несколько метров в округе.

Цвести кустарник может с середины весны и до середины осени.

Альтернативное название – жасмин тончайший. Низкорослый вечнозеленый вид кустарника с мелкими пятилопасными и многочисленными цветочками белого и розоватого оттенков.

Листья насыщенного зеленого цвета овальной формы и с заостренными кончиками. Побеги частые, тонкие слегка опушенные. Лианы могут расползаться на 2-4 метра в длину.

Кустарник идеален для ампельного выращивания. Его изящные вьющиеся стебли красиво свисают вниз, создавая прекрасный декоративный вид.

Жасмин голоцветковый (Jasminum nudiflorum)

Характерная черта вида – цветение яркими желтыми небольшими цветочками. Побеги у растения слабовьющиеся, свисающие. Листья некрупные, яйцевидные, заостренные на кончиках. Еще одна интересная особенность Jasminum nudiflorum – в период цветения побеги сбрасывают все листочки и на них остаются только цветы, отсюда, собственно, и название.

Также кустарник называют зимним жасмином, потому что его цветение начинается в январе и продолжается до апреля-мая.

Жасмин Биса (Jasminum beesianum)

Побеги у кустарника практически не вьются, но могут достигать до 2-3 метров в длину и красиво ниспадать в разные стороны. Цветет жасмин Биса мелкими розовыми цветочками, собранными в зонтики по 2-3 штуки. Листья на побегах тоже мелкие, опушенные с обоих сторон, вытянутой и сужающийся к кончикам формы.

Формирование бутонов начинается в конце апреля, цветет куст до конца сентября. Аромат у этого вида особенно сладкий, терпкий.

Нежный, изящный, привлекательный цветок жасмин, разновидности которого многообразны, красив в любом воплощении. Он не только украсит интерьер вашего дома или ландшафт участка, но и наполнит пространство пьянящим ароматом.

Народные знахари говорят, что вдыхать запах этого растения полезно тем, кто имеет хронические болезни дыхательной системы, частые головные боли и гормональные нарушения.

Садовым жасмином чубушник называют за ярко выраженный аромат его цветков. Латинское название этого растения (Philadelphus) происходит от слов «любить» и «брат», так как супротивные побеги кустарника расположены настолько близко, что кажется, будто они сплетены вместе. Кора на молодых побегах садового чубушника тонкая, легко отслаивающаяся, что облегчает обрезку кустов.

Описание чубушника в пору цветения: высота куста, фото листьев и цветков

Растение чубушник или садовый жасмин (Philadelphus ) относится к семейству Гортензиевые, его родина - Европа, Восточная и Юго-Восточная Азия, Северная Америка. Встречается на большой территории от Кавказа до регионов Южной Европы.

В России часто этот кустарник неправильно называют жасмином за выраженный сладкий аромат цветков у некоторых видов чубушника. Настоящие жасмины – субтропические вечнозеленые вьющиеся и ползучие растения из семейства Маслинных. Сближает настоящие жасмины и чубушники схожесть аромата цветков, хотя среди более чем 50 видов чубушника есть представители с очень слабым ароматом или вообще без запаха цветков (крупноцветковый, Шренка, Гордона).

Садовый жасмин – это удивительный декоративный кустарник, который почему-то в последние годы редко можно встретить на садовых участках (исключение составляют разве что те, которым больше четверти века). А ведь его можно использовать как живую изгородь, которая разделяет два соседних участка, и просто как украшение любого уголка сада.

В последние годы этой культуре стали уделять больше внимания, и в результате мы имеем сорта не только с белыми, но даже с кремовыми цветками, имеющими очень сильный аромат, который в июне–июле привлекает внимание любого проходящего мимо этого растения.

Это раскидистый многоствольный листопадный прямостоячий кустарник. Высота чубушника составляет от 0,8 до 3,5 - 4 м, кусты имеют шаровидную крону.

Листья у чубушника супротивные, яйцевидно-ланцетные или овально-заостренные. Побеги голые, используются для изготовления чубуков (курительных трубок), отсюда и пошло его название. Весной, желтые листья кустарника начинают зеленеть, а к осени кустарник их теряет.

Цветки чубушника белые или кремового цвета, диаметром до 5 см, собраны в кистевидные или метельчатые соцветия, сильно - или слабодушистые, часто бывают махровые. Цветет летом, с конца июня по июль; некоторые виды и сорта цветут до 7 недель.

Как видно на фото, плод кустарника чубушник представляет собой коробочку с мелкими семенами:

Ценят чубушник за красоту и нежный аромат цветков.

Растение садовый жасмин предпочитает открытые солнечные места и, хотя выносят и полутень, при сильном затенении перестают цвести. Очень требовательны к влажности и плодородию почвы, поэтому в процессе выращивания следует регулярно подкармливать органическими и минеральными удобрениями. Не переносят близкий застой грунтовых вод. Хорошо реагируют на обрезку и легко размножаются корневыми отпрысками, отводками, зелеными и одревесневшими черенками, делением куста и нестратифицированными семенами, которые можно сеять осенью, по снегу и весной.

Чубушник обладает достаточной зимостойкостью, однако различные виды и сорта по-разному могут вести себя в климатических условиях Средней России. Сейчас на наш рынок может попасть любой посадочный материал этих кустарников. Поэтому приобретать подряд без разбору виды и сорта зарубежного происхождения опасно: одни из них переносят морозы до -25°С, а другие выдерживают и вовсе лишь -15°С. В особо суровые зимы даже зимостойкие виды и сорта могут обмерзать до уровня снегового покрова, но благодаря наличию мощной корневой системы обмороженный куст быстро отрастает после обрезки поврежденных побегов. Сложнее восстановиться менее зимостойким сортам и видам, у которых может обмерзать и корневая система.

Продолжительность цветения чубушника зависит от его сорта. Иногда он цветет по два месяца! Цветки у чубушника довольно крупные: у современных сортов они могут достигают 6 см в диаметре. Особую ценность имеет срок цветения чубушника – июнь-июль, когда большинство садовых культур уже отцвело.

А вот до цветения и после него никакой красоты на участке оно не создает, ибо куст некрасивый, голенастый, прямостоячий с нелепо торчащими во все стороны ветками. Поэтому не надо выставлять его на передний план.

Пересадки переносит в любое время все лето, только корневая система не должна пересохнуть. Растение требует внимания: каждый год нужно вырезать устаревшие, одревесневшие ветви, сломанные и подмерзшие. Как только перестанете за ним следить, оно очень быстро примет вид бездомного бродяги.

Способы размножения чубушника

Существует 3 основных способа размножения чубушника (садового жасмина). Первый – делением куста, но в этом случае надо иметь сам куст. А если его нет? Можно попробовать купить его или попросить у соседа. Сложность состоит в том, что не везде продаются саженцы чубушника, да и у соседей его вполне может не оказаться.

Проще воспользоваться отводками, но опять-таки, для этого нужно иметь куст.

Самый простой способ – это размножение зелеными черенками. Найти летом зеленый черенок жасмина гораздо проще, чем сам саженец.

Вы можете размножать чубушник и жасмин семенами, которые высевают в школку для подращивания сразу после сбора семян (купленные перед посевом стратифицируют во влажном песке в холодильнике 3–4 месяца). Они вырастут через год, но зацветут нескоро, лет этак через 4–5. Махровые формы так размножать нельзя (из них обычно вырастают немахровые растения), их можно размножать исключительно черенкованием, ну, и делением куста, это самое надежное.

Черенкуют жасмин и чубушник в начале лета. Делят куст в августе.

Итак, если вы решили посадить этот кустарник у себя на участке, то знайте, что черенкуют его летом, в июле, а вот саженец можно посадить как весной, так и осенью.

Посадка и уход за чубушником (с видео)

Выкопав заранее ямы диаметром 50 см и такой же глубины, внесите в них по 1 ведру компоста, поставьте саженец и, засыпав верхним слоем вынутой земли, еще раз полейте его.

После посадки при уходе за садовым жасмином кустарники подкармливают 3 раза. Первый раз – рано весной, когда начинают распускаться первые листочки. Второй раз – перед цветением. Третий раз – осенью, для того чтобы растение лучше перезимовало.

Для подкормки делают раствор из 10 л воды, 1 столовой ложки суперфосфата и 1 столовой ложки сернокислого калия. На каждое растение расходуют 15 л раствора.

Многие садоводы используют при посадке и для подкормки гранулированное удобрение AVA из расчета 10–15 г на 1 м2. При применении этого удобрения растение развивается быстро, лучше справляется с болезнями и вредителями и хорошо переносит суровые холодные зимы.

При посадке и уходе за чубушником следует помнить, что изгородь из садового жасмина через 3-4 года оголяется снизу и теряет декоративность. Чтобы добиться роста новых побегов, ее омолаживают, обрезая стволы растений на высоте 10-20 см от поверхности почвы. Кустарники многих других пород омолаживания не переносят.

Предпочтительно сажать кусты поодиночке, так, чтобы после цветения они не мозолили глаза. Можно выращивать чубушник вперемешку с другими кустарниками в качестве зеленой изгороди как по границам участка, так и внутри для отделения разных зон (отдыха, детской площадки, мангала).

Виды чубушника и фото сортов садового жасмина

Известно около 50 видов чубушника. В средней полосе России встречается ч. венечный (Ph. coronarius ), ч. обыкновенный (Ph. racemosa ), ч. Шренка (Ph. schrenkii ), ч. кавказский (Ph. caucasicus ), ч. тонколистный (Ph. angustifolius ). Среди чубушников позднего цветения особенно интересен ч. широколистный (Ph. latifolius ).

Ниже вы можете ознакомиться с фото и описанием чубушника разных видов и сортов.

Сейчас много садовых форм этого растения, очень красивых. Есть сорта не только с белыми, но и цветками желтого или розового цвета, есть махровые формы. Чаще всего на участках растут белые жасмины. Их похожие на фарфоровые цветки имеют красивую форму.

Наиболее зимостойким видом является чубушник венечный , который иногда называют обыкновенным. Имеет множество форм, отличающихся типом кроны, махровостью цветков и их окраской от чисто белой, кремовой до золотисто-желтой. Все они прекрасно растут в культуре вплоть до Урала и Сибири и обильно цветут кремово-белыми цветками с сильным ароматом.

Здесь представлены фото видов садового жасмина, самых популярных у садоводов:

От скрещивания чубушника бледного, очень похожего на чубушник венечный, и чубушника мелколистного североамериканского происхождения был получен чубушник Лемуана с крупными, до 3 см в диаметре, белыми цветками, источающими очень сильный аромат. Однако большинство сортовых чубушников Лемуана в суровые зимы вымерзают до снегового покрова в Санкт-Петербурге и Москве, хотя и быстро восстанавливаются.

На садовых участках чубушники можно расположить очень эффектно и красиво. Очень хорошо выглядят сильнорослые, раскидистые кусты в больших садах, например, на фоне кирпичной стены дома или высаженные на газоне. Изящные чубушники Лемуана прекрасно смотрятся в сочетании с цветущими многолетниками.

Низкорослые сорта садового жасмина – «Гном», «Юннат», «Карлик», «Очарование» – уместны в альпинарии, а также возле водоема, на углах партерного газона и в модульных садах.

Плотные низкие изгороди (бордюры) формируют из сортов «Белый букет», «Лунный свет», «Комсомолец», «Академик Комаров» . Эти изгороди практически не нуждаются в стрижке. Красиво цветущие неформованные изгороди получаются из растений одного вида чубушников: венечного, Шренка, кавказского, крупноцветкового.

Многие садоводы предпочитают чубушники с земляничным запахом: мелколистный, сорт «Воздушный десант» . Те, кто создает сады ароматов, особое внимание уделяют чубушникам с сильным запахом, например, чубушник Лемуана. А тем, у кого аллергия на запахи цветков, рекомендуется воспользоваться чубушниками без запаха или с очень слабым ароматом: чубушник крупноцветковый, сорта «Академик Комаров» и «Арктика».

Как обрезать садовый жасмин

Является эффективным приемом регулирования силы роста чубушника. Общие принципы установления сроков его обрезки те же, что и для других кустарниковых пород.

Вследствие интенсивного роста кусты быстро загущаются, и уже через несколько лет необходимо проводить ежегодное прореживание.

Цветочные почки у чубушника закладываются на приростах прошлого года, поэтому удаление отцветших соцветий и вырезку поврежденных и старых ветвей следует проводить после окончания цветения.

В это же время проводят обрезку подмерзших побегов и быстро стареющей верхушки.

Так называемую санитарную обрезку можно проводить в течение всей вегетации. Старые побеги рекомендуется вырезать каждые 2 - 3 года.

Омоложенная таким способом крона способствует регулярному цветению в последующие годы.

Формировочная обрезка проводится только на молодых растениях первые 2 - 3 года после посадки на постоянное место.

А как обрезать садовый жасмин для прореживания кустарника? В этом случае удаляют все слабые прикорневые побеги до основания почвы, оставляют только наиболее крепкие и сильные 2 - 4 побега, которые и пойдут на возобновление куста.

Слишком разросшиеся кусты в марте коротко обрезают, оставляя только часть молодых сильных ветвей, которые будут цвести в этом же году.

На этом видео показана обрезка чубушника и способы правильного формирования кроны: