Патрики мало кого оставляют равнодушными
Этот мир невозвратно-чудный
Ты застанешь еще, спеши!
В переулок сходи Трехпрудный,
В эту душу моей души.
Марина Цветаева
Офис, в котором я работаю, находится на Патриарших – в Трехпрудном переулке, поэтому каждый раз дорога на работу напоминает променад. Переулок назван в честь расположения трех прудов, которые засыпали в 19 веке. Патрики мало кого оставляют равнодушными: они скрыты от шумной Москвы большими домами. Внутри тихо, спокойно. Своя атмосфера. Даже в будний день здесь полно людей, которые неспешно прогуливаются вдоль ресторанчиков и кафе. Мне всегда кажется, что даже время здесь течет по-особенному медленно. Если хотите показать гостям столицу с необычного ракурса – сделайте им экскурсию по Патриаршим. Здесь, как и на Тверской, что ни дом, то легенда. Или дом с жильцом-легендой (москвичи-то знают, что именно на Патриарших живет половина российского истеблишмента и творческой интеллигенции). Прогуляемся по одному из переулков района и посмотрим на дома с историей.
Самый мистический дом переулка
Трехпрудный переулок, д.5 – Доходный дом Э.К. Нирнзее Знаменитые жильцы: поэт В. Маяковский, архитектор Л. Поляков (автор гостинцы «Ленинградская»), художник М. Куприянов, актер С. Айдаров, ученый Б. Скрамтаев, прокурор СССР А. Вышинский, политик Л. Веспер. Здесь произошла встреча Булгакова с третьей женой Еленой, которая стала прообразом Маргариты. Доходный дом Нирнзее находится в середине переулка. Не заметить его нельзя: это самый угловатый дом. Кажется, что он состоит только из треугольников и острых углов. За углы и комнату в виде скворечника на крыше его так и прозвали – «Дом со скворечником» .
Дом был построен в 1911 году. Автор – архитектор, предприниматель и домовладелец Эрнст-Рихард Карлович Нирнзее. В свое время его называли автором «московских небоскребов, так как он один из первых стал возводить дома выше восьми этажей. Биография его весьма скучная: точных дат рождения и смерти нет. По одной версии, в 1918 году он покончил с собой, бросившись в лестничный пролет одного из своих домов, по другой – эмигрировал. Нет и фотографий предпринимателя. Он был из тех архитекторов, которые следят за трендами времени: Нирнзее строил дома в эклектике, модерне, неоклассицизме. Практически все его постройки – доходные дома. Маросейка, 13, стр.2, ул. Щепкина, 47, Доходный дом Здорова в Малом Казенном переулке, Доходный дом Борисова в Кривоарбатском переулке, Доходный дом Волоцкой в Большом Козихинском, 28-30, - одни из многих его работ (всего он построил около 40 зданий). Этот дом – один из самых мистических в переулке. Говорят, что здесь бывал Григорий Распутин. Когда-то на месте дома стояла деревянная усадьба. В 1873 году зданием стали владеть Кейсаровы, которые впоследствии сдавали комнаты. В начале 1900 годов это уже были пять небольших трехэтажных корпусов. В 1909 году землю купила А.И. Быстрова, которая переоборудовала один из корпусов под прачечную. А в 1911 участок купил Эрнст Нирнзее.
«Тучерез», «небоскреб» – так называли новое здание за большую высоту для того времени – около 40 м. Внутри были небольшие холостяцкие квартиры. «Дом был чудом высотной архитектуры, чуть ли не настоящим американским небоскрёбом, с крыши которого открывалась панорама низкорослой старушки Москвы…», - писал о нем Валентин Катаев. Здание было обеспечено собственной телефонной подстанцией, электрическими лифтами. На крыше – летний ресторан и театр, смотровая площадка. Еще одна мистическая деталь: во время постройки жители района стали замечать над крышей огоньки.
До окончания строительства случился пожар, причины которого выяснить не удалось. После переезда жена архитектора в первый же день сломала ногу. Позже она и другие жильцы стали жаловаться на неизвестные голоса. По Москве начали ползти слухи о проклятом доме. На этом неприятности не закончились: с крыши упал сын-алкоголик архитектора. Известно, что кто-то даже приходил на крышу ресторана специально, чтобы свести счеты с жизнью. Для «очищения» дома приглашали священника Сретенского монастыря, но тот отказался со словами: «Не нами проклято, не нам и снимать проклятие». В советские времена здесь жила супруга одного высокопоставленного чиновника, которая делала подпольные аборты путем колдовства (так поговаривали люди. А ее мужа называли «Главведьмой СССР»).
В августе 1915 года Нирнзее продал дом банкиру Рубинштейну за 2 млн. 100 тыс. рублей. С банкиром дружил Распутин, который даже как-то приехал очищать дом от нечисти. После его приезда все прекратилось. В подвале дома даже появилось кабаре «Летучая мышь» (позже и другие – кабаре «Кривой Джимми», театр «Ромэн», театр-студия Ф. Каверина, а с 1924 года – Театр сатиры), а в доме стала жить творческая интеллигенция и актеры. Здесь, в квартире № 527, 28 февраля 1929 года на вечеринке у художников братьев Моисеенко Михаил Булгаков познакомился с Еленой Шиловской. Сейчас это жилой дом, на первом этаже которого есть ресторан, магазин. Любопытно, но внутри дома сохранилась прошлая отделка и даже где-то оригинальная дореволюционная плитка.
Дом, который Цветаева считала «уродом»
Трехпрудный переулок, д. 8 Знаменитые жильцы: Марина Цветаева, Рената Литвинова. Когда я иду мимо этого дома из красного кирпича, каждый раз в голове крутится мысль: если бы «Секс в большом городе» снимали в Москве, Керри Бредшоу жила бы тут. Она бы выпархивала с утра со стаканчиком капучино и быстро спускалась бы по ступенькам, а затем неслась в столичную жизнь.
Красный дом был построен в 1928 году по проекту архитектора М. Е. Приемышева на месте одноэтажного дома, где провела свое детство Марина Цветаева. Поэтесса нелестно отзывалась о доме: «Урод», «Домики со знаком породы, с видом ее сторожей, вас заменили уроды грузные, в шесть этажей».
Самая известная обитательница дома – Рената Литвинова.
Особняк архитектора С.М. Гончарова
Трехпрудный переулок, д.2А.
«Трехпрудный. Это слово я прочла на упаковочном ящике черными буквами по видавшему виды дереву. - Трех… то есть как Трехпрудный? - Переулочек такой в Москве, там у нас дом был. - Номер? - Седьмой. - А мой - восьмой. - С тополем? - С тополем. Наш дом, цветаевский. - А наш - гончаровский. - Бок о бок? - Бок о бок. А вы знаете, что ваш дом прежде был наш, давно, когда-то, все владение. Ваш двор я отлично знаю по рассказам бабушки. Женихи приезжали, а она не хотела, качалась на качелях…- На нашем дворе? - На вашем дворе. - В этом доме я росла. - В доме рядом я - росла». Марина Цветаева и Наталья Гончарова.
Особняк архитектора Гончарова сейчас выглядит серым и неаккуратным. На нем – памятная табличка о знаменитых жильцах. Дом был построен в 1985 году. Сам архитектор строил дома в стиле модерн и находился в отдаленном родстве с женой Пушкина Натальей Николаевной. Дом стал знаменит благодаря дочери архитектора Наталье (нетрудно догадаться, в честь кого ее назвали), которая в свое время стала звездой русского авангарда: в особняке находились их с мужем мастерские. В гостях у четы бывали Сергей Дягилев, Иван Машков, Петр Кончаловский. Семья Гончаровых переехала в Москву в 1891-1892 году из Тульской губернии. Если говорить о Гончаровой, то она была дружна с Мариной Цветаевой, окончила женскую гимназию, училась на медкурсах и на историческом факультете Высших женских курсов. С 1901 года занималась живописью и скульптурой. Ее работы выставлялись в Париже, выставках Московского товарищества художников, «Русской художественной выставке» Дягилева, салонах «Золотого руна». В особняк она переехала в 1908 году.
В 1915 году после возвращения супруга с фронта семейная чета по приглашению Дягилева покидает Россию и живет в Европе.
Первое здание «Товарищества Скоропечатни А.А. Левенсона»
Трехпрудный переулок, д.9 стр.1. Одно из самых красивых зданий переулка. Трехэтажный особняк был построен в 1900 году по проекту . Сама типография открылась в марте 1881 года. Первоначально она печатала визитки и коммерческие счета, потом газету «Новости дня». В 1890 она была преобразована в товарищество. Именно там был напечатан «Волшебный фонарь» и «Вечерний альбом» Марины Цветаевой, «Сказки Мельпомены» Чехова. Стиль здания – модерн. Каждый этаж был отдан под специальный цех.
Но типография построена так, что производственный корпус практически не виден, прохожие со стороны Трехпрудного видят парадный административный корпус. Благодаря узким башенкам крыши он чем-то напоминает замок. Он украшен растительными элементами, барельефом с типографскими рабочими, коваными деталями. Сам Левенсон о доме отзывался так: «Здание хотя и выстроено во вкусе средневековых сооружений, но в его наружной отделке сильно чувствуется так называемый «новый стиль». Он смягчает некоторую строгость и сумрачность средневекового зодчества, и поэтому впечатление от фасада нового здания скорее веселое, без малейшей вычурности.
Издали здание красиво выступает своими легкими линиями, высокой шатровой крышей и остроконечностями. Вблизи впечатление значительно выигрывает». Во время революции 1905 года в типографии печатали афиши, в 1917 году здесь была редакция «Социал-демократа». Говорят, что большевики даже просили напечатать Левенсона деньги, но тот отказался. Затем предприятие национализировали. В 1922 году здесь был проведен сбор первого пионерского отряда в СССР. С 90-х годов здесь располагается бизнес-центр. В 2013-2016 годах административный корпус отреставрировали: по фотографиям и чертежам воссоздали интерьеры. Особое внимание стоит обратить на необычный узор потолка в виде спирали и лестницу, перила которой напоминают то ли лаву, то ли волну.
Доходные дома Волоцких
Трехпрудный переулок, д. 11/13, стр. 1 и 2. Знаменитые жильцы: актриса Л. Гурченко, писатель Л. Лагин (автор «Старика Хоттабыча»), хоккеист В. Фетисов, актриса Т. Догилева. Здания были построены по заказу семейства Волоцких. Они обратились к знаменитому архитектору, о котором мы уже писали выше, – Нирнзее.
Дома возводились поэтапно, так как у заказчиков не хватало денег: сперва строили один подъезд, потом улаживали финансовые дела и приступали ко второму. Поэтому все подъезды построены в разном стиле, а некоторые квартиры расположены в шахматном порядке. В 1917 году квартиры отдали под коммуналки. Сейчас это обычное жилье. На первых этажах располагаются кафе и офисы.
Глава вторая
Дом в Трехпрудном
Чудный дом, наш дивный дом в Трехпрудном —
Превратившийся теперь в стихи!
Еще и теперь можно найти в самом центре Москвы, между Бульварным и Садовым кольцом, Трехпрудный переулок - даже название не изменилось! Пойдите от площади Пушкина по Большой Бронной в сторону Никитских ворот - второй переулок направо будет Трехпрудный. Он не выходит ни на одну большую улицу, затерялся среди других таких же переулочков. Зато от него рукой подать до памятника Пушкину, Тверского бульвара и Никитских ворот, до Патриарших прудов...
Но не ищите в Трехпрудном старинного, шоколадного цвета особняка, стоявшего когда-то под номером восемь, - больше восьмидесяти лет дома, где родилась Марина Цветаева, не существует. Нам осталось описание его, сделанное ее старшей сестрой Валерией:
«В доме одиннадцать комнат, за домом зеленый двор в тополях, флигель в семь комнат, каретный сарай, два погреба, сарай со стойлами, отдельная, через двор, кухня и просторная при ней комната, раньше называвшаяся „прачечная“. На дворе, между нами и соседями, в глухом палисаднике под деревьями, был крытый колодец с деревянным насосом. От ворот, через весь двор, к дому и кухне шли дощатые мостки.
Летом двор зарастал густой травой, и жаль было видеть, как водовоз, въезжавший во двор со своей бочкой, приминал траву колесами.
Кроме тополей, акаций, во дворе росла и белая сирень возле флигеля и деревцо калины у черного хода.
Жил у нас тогда дворник Лукьян, рязанский мужик, скучавший по своей деревне. Он во дворе завел себе уток, топтавшихся у колодца, под крышей сарая построил домики для голубей, и были они у него совсем ручные, садились ему на плечи.
В те годы флигель наш сдали купеческой семье, имевшей магазины на Тверской. Они держали корову, и пастух по утрам трубил и гнал стадо к Тверской заставе, в Петровский парк .
У ворот наших стоял столетний серебристый тополь, его тяжелые ветви, поверх забора, висели над улицей...
Вход в дом был со двора. Парадное крыльцо имело полосатый тамбур, в белую и красную полоску; темные ступени вели к тяжелой двери с медной ручкой старинного звонка-колокольчика.
В доме лучшими комнатами были просторный, высокий белый зал с пятью большими окнами, рядом с ним, вся в темно-красном, большая гостиная. Дальше кабинет отца с большим, тяжелым письменным столом, большим диваном и книжными полками по стенам. Остальные комнаты были ниже, потому что над ними был еще мезонин, четыре комнаты которого выходили окнами во двор. С улицы дом казался одноэтажным...»
В этом доме родилась и прожила почти двадцать лет, до замужества, Марина Цветаева; его она «любила и воспела», по ее собственному выражению; он был самым родным из ее своих мест на свете: дом в Трехпрудном, Таруса, Коктебель...
Трудно представить себе, что такой дом мог находиться в центре столичного города всего сто лет назад; скорее это похоже на помещичью усадьбу. Валерия Цветаева помнила дом еще до рождения Марины, но мало что менялось в обстановке в те годы. Разве что корову перестали держать во времена Марининого детства да дворники были другие... Даже электричества не было до самого Марининого отъезда.
Я привела подробное описание дома в Трехпрудном потому, что сама Цветаева, греясь его теплом всю жизнь, ни разу не показала его в таких бытовых деталях. Возможно, виною была ее близорукость: она не присматривалась к вещам и людям, а прислушивалась к ним. Это стало ее сущностью: минуя внешнее, она во всем искала внутреннего ритма и смысла. В собственном детстве - тоже. Она оставила замечательную прозу о своем детстве, где слова «Трехпрудный», «дом в Трехпрудном» неизменно повторяются в контексте самых светлых воспоминаний. Это был мир детства, мир с матерью, определивший очень многое в судьбе поэта.
«..."Трехпрудный" - моих вещей - Трехпрудный переулок, где стоял наш дом, но это был целый мир, вроде именья (Hof ), и целый психический мир - не меньше, а может быть и больше дома Ростовых, ибо дом Ростовых плюс еще сто лет». Называя в письме А. Тесковой всем знакомую по «Войне и миру» семью Ростовых, Цветаева давала своему адресату не совсем верный ключ. Без сомнения, дом в Трехпрудном был особым психическим миром, но именно им он и отличался от дома Ростовых; «плюс еще сто лет» сыграли в этом решающую роль. Глава дома в Трехпрудном не был помещиком, как Илья Ростов. Иван Цветаев был попович, разночинец, человек труда - профессор. И как ни мила нам, вслед за Толстым, семья Ростовых, как ни гармонична в своих чувствах, поступках и отношениях, никто из них не мог бы сказать о себе, как отец Цветаевой: «Я всю жизнь провел на высокой ноте!» За сто лет гармония постепенно начала уходить из мира, не было ее и в семье Цветаевых. Может быть, ей на смену пришли высота и интенсивность духовной жизни, определявшие психический мир дома в Трехпрудном.
Марина Цветаева родилась 26 сентября (ст. ст.) 1892 года. Ее появление было большим разочарованием для матери, мечтавшей о сыне и уже выбравшей ему прекрасное имя Александр. Кормили Марину кормилицы, одна из них была цыганка. Марина росла здоровой и крупной, называли ее в детстве ласкательно - Маруся, Муся. Через два года появилась у нее сестра Анастасия, Ася. Еще раз не оправдалась надежда матери на сына. Мать кормила Асю сама, но девочка была слабой и часто болела. Может быть, поэтому мать больше над ней дрожала и, как казалось Марине, любила.
Ко времени, когда Марина начала осознавать себя и окружающее - с двух лет, по ее словам, - обстановка в семье уже сложилась. Это оказалось совсем не просто в доме, где всего за год до Марии Александровны была другая хозяйка, где сохранялся ее уклад и росла ее восьмилетняя дочь. Вероятно, Мария Александровна допустила какие-то промахи и настроила падчерицу против себя. Субъективно, но и с желанием понять вспоминала Валерия Цветаева о появлении мачехи: «Была она человек лояльный, прямой, но характера резкого, несдержанного и к другим нетерпимого.
Грубых, обидных наказаний ко мне не применяли никогда, но и тепла, ласки никогда не было. Получилось между нами отчуждение, и я стала как-то дичать.
Позже поняла я, что Мария Александровна, до двадцати двух лет жившая очень замкнуто, взялась за непосильную для себя задачу: войти в чужое гнездо, стать матерью чужих детей, доброй женой человека мало знакомого, вдвое старше себя...
И сразу же начались метания: чужое гнездо разорить, на свой лад его переделать так, чтобы от прежнего духу не осталось; ясно стало, что чужих детей почувствовать родными - бремя тяжелое, нет к тому ни навыка, ни большой охоты; сживаться с добрым, но чужим человеком, - вот к чему свелась неиспользованная молодость да еще при требовательном, крутом нраве...» Это заключение субъективно и не совсем справедливо, но такое отношение к мачехе Валерия Цветаева пронесла через всю жизнь.
Дом действительно перестраивался на новый, не-иловайский лад. Даже мебель, принадлежавшая Варваре Дмитриевне, была отправлена в Талицы и заменена «мейновской». Можно представить себе, что «иловайский» уклад был веселее и легче - дом не знал еще смерти. Символом перемен оказалась музыка: если при Варваре Дмитриевне звенели песни, романсы, оперные арии, то теперь дом наполняли звуки Бетховена, Гайдна, Шумана, Шопена. Легкость и простота навсегда оставили дом в Трехпрудном с появлением новой хозяйки...
Валерию отдали в Екатерининский Институт благородных девиц, маленький Андрюша остался дома. Он рос вместе со сводными сестрами, и Мария Александровна относилась к нему, как к родным дочерям, возможно, менее требовательно и строго.
Я говорила, что Марина Цветаева ни разу не описала внешность матери. Это не совсем так; в эссе «Мать и музыка» есть набросок портрета матери за роялем: «... вижу ее коротковолосую, чуть волнистую, никогда не склоненную, даже в письме и в игре отброшенную голову, на высоком стержне шеи между двух таких же непреклонных свеч...» Это психологический портрет: непреклонность - главная черта характера матери, как воспринимала ее старшая дочь, рояль - самая сильная страсть материнской жизни.
Непреклонность определяла отношение матери к детям и характер их воспитания, бывшего полностью в ее руках. Она была сдержанна и внешне не ласкова, хотя горячо любила дочерей и связывала с ними свои несбывшиеся надежды. Но воспитание строилось по определенным, непреклонно проводившимся в жизнь принципам. Они отчасти повторяли те, по которым она росла в доме отца. Строгость и замкнутость, в которых ее воспитывали, теперь были помножены на ее собственную романтически-страстную натуру, на ее неосуществившуюся жизнь. Она мечтала, что дочери, наследовав ее любовь к искусству и высокие стремления, не повторят ее судьбу, выйдут в мир искусства, шагнуть в который ей не позволили обстоятельства.
Марина предназначалась в пианистки: у нее был абсолютный слух, большая, легко растяжимая рука и... добросовестность. Не чувствуя любви к музыкальным занятиям, она никогда не пыталась от них увильнуть или сократить положенное время за роялем. Позже Цветаева писала, что собственные «экзерсисы» не доставляли ей радости, потому что она рано научилась любить музыку в прекрасном исполнении матери. Однако она делала большие успехи и признавалась, что, проживи мать дольше, стала бы пианисткой. Мария Александровна начала заниматься с нею с четырех лет, тогда же Марина научилась читать, тогда же принялась рифмовать все со всем - кто из детей не рифмует? - о чем мать записала в дневнике провидчески: «Четырехлетняя моя Маруся ходит вокруг меня и все складывает слова в рифмы, - может быть, будет поэт?»
Раз и навсегда было определено, что важно лишь духовное: искусство, природа, честь и честность. Религия не навязывалась, ханжества не было. Семья посещала университетскую церковь. Дети росли в сознании, что Бог - есть; этого казалось достаточно.
Все, что могло душевно, духовно, интеллектуально развить и направить детей, было им предоставлено: разноязыкие гувернантки, книги, игрушки, музыка, театр... Они начали говорить почти одновременно на трех языках: русском, немецком и французском. На их воспитание не только «не жалели средств», как тогда говорили, мать и сама отдавала детям много внимания и времени. Она учила дочерей музыке, читала с ними на языках, которыми они занимались, говорила обо всем, что любила и чем жила. Зато «чужие дети» - на бульваре, куда сестер водили гулять, или даже жившие у них во флигеле, - были строго запрещены. В знакомые семьи мать почти не ездила, и в Трехпрудном никто не бывал с детьми. Мария Александровна боялась заразных детских болезней, но еще больше чужого «дурного» влияния.
Поднявшись в детскую или взяв их к себе вниз, она проводила с ними часы за чтением или рассказами. Неповторимые и незабываемые вечера, когда, прижавшись к ней с двух сторон, Марина и Ася взахлеб слушали рассказы матери о ее детстве и юности, о дедушкином имении, о поездках с ним за границу или о книгах, которые она когда-то прочла, а они еще прочтут, об ушедших - а может, никогда и не бывших? - героях древности, о поэтах... В такие вечера мать научила Марину любить и тосковать о том, что было и никогда не вернется. «Я все в моей жизни полюбила прощанием», - скажет потом Цветаева. Эти часы близости с матерью, когда, накрывшись меховой шубой, они сливались в одно целое, назывались журавлиным словом «курлык» и запомнились навсегда. Мать читала им книги своего детства, для них покупали «Вечерние досуги», выписывали «Родник». Марина увлекалась писателями, которых мы теперь едва помним: Е. Сысоевой, Евгенией Тур, графиней де Сегюр. Но мать читала им и Чехова, Короленко, Марка Твена, по-французски - «Без семьи» Г. Мало, над судьбой героев которого Марина долго горевала. Читались и сказки: Перро, братья Гримм, Гофман, Андерсен. Марининой любимой была «Снежная королева» - она хотела быть или казалась себе такой же свободной и смелой, как Маленькая разбойница... Мать рано познакомила их с Пушкиным, Данте, Шекспиром. Но роднее всего была Германия, немецкие романтики с их пристрастием к Средневековью и рыцарству, героической истории и легендам. Сначала Марина узнала их в переводах, потом и в оригинале. Ундина, Лорелея, Лесной Царь стали частью ее существа.
Как когда-то сама мечтала запастись духовным «материалом» на всю жизнь, так теперь Мария Александровна стремилась передать его детям, «запасти» и их. Ей важно было внушить им свои представления о мире. Ее общение с ними было перенасыщено, но Марининой души хватало: «О, как мать торопилась с нотами, с буквами, с Ундинами, с Джен Эйрами, с Антонами Горемыками, с презрением к физической боли, со Св. Еленой, с одним против всех, с одним - без всех, точно знала, что не успеет... так вот - хотя бы это, и хотя бы еще это, и еще это, и это еще... Чтобы было, чем помянуть! Чтобы сразу накормить - на всю жизнь! Как с первой и до последней минуты давала - и даже давила! - не давая улечься, умяться (нам - успокоиться), заливала и забивала с верхом - впечатление на впечатление и воспоминание на воспоминание - как в уже невмещающий сундук (кстати, оказавшийся бездонным), нечаянно или нарочно?.. Мать точно заживо похоронила себя внутри нас - на вечную жизнь... И какое счастье, что все это было не наука, а Лирика, - то, чего всегда мало... Мать поила нас из вскрытой жилы Лирики...»
Материальное, внешнее считалось низким и недостойным, Мария Александровна хотела внушить презрение к нему. Это было тем легче, что семья была богатая и недостатка ни в чем не ощущалось. «Деньги - грязь» - это материнское отношение Марина унаследовала. Как и ее самоё в детстве, мать строго-ненарядно одевала и причесывала своих дочерей. Их приучали не хотеть вкусного, сладкого. Это не значит, что к столу не давали фруктов или пирожных. Иногда мать водила их в кондитерскую и угощала чаем или горячим шоколадом с пирожными. Но дома конфеты были под замком, а просить - им не запрещали, нет; дети сами никогда не просили, зная с младенчества, с каким презрением и негодованием посмотрит мать в ответ на такую просьбу. Просить вообще считалось недостойным - это они восприняли как безусловное правило жизни. Кажется, легче было взять тайком, чем попросить. Мария Александровна стремилась искоренить в детях проявления жадности, зависти, ложь - всегда ли ей это удавалось? Но материнские правила жизни оставили глубокий след в душе Марины. «Это был дом молчаливых запретов и заветов», - вспоминала она. Но тем жарче и молчаливее жаждали дети запретного.
Детство катилось стремительно и оставило по себе ощущение счастья. Зимой - Москва. Родной дом, где знаешь каждый закоулочек и различаешь скрип каждой двери и любой ступеньки, ведущей на «детский» верх. И все же он полон таинственности, он меняется в разное время суток, в нем можно мечтать и делать открытия без конца. Знакомые ежедневные прогулки: на Тверской бульвар к памятнику Пушкину или на Патриаршие пруды, - Марина предпочитает Тверской, потому что, еще не зная о поэте, она уже любит памятник Пушкину. Иногда поездки с матерью в магазины, покупка книжек, картинок, тетрадей для рисования, красок, карандашей... Изредка - театры. Сквозь окна - крики разносчиков, точильщиков, старьевщиков. Ни с чем не сравнимые, хватающие за сердце звуки шарманки... Жар и треск печей. И - праздники. Особенно Рождество, с ожиданием подарков, с елкой, которую до срока прячут от детей, а потом она является - ярко наряженная, с зажженными свечами, со сладостями - каждый раз как будто неожиданно... Уют и тепло родного дома - такого у Цветаевой больше не было.
Летом - полудеревенская Таруса. Калужская губерния, маленький городок над чистой, спокойной и рыбной Окой, центр России. Типично русский город: просторные солидные дома, массивный Успенский собор на базарной площади, сразу за переездом через Оку, «городской сад» вдоль берега, Воскресенская церковь на горе, высоко над городом. Богатые лавки и магазины, спокойно-неторопливый уклад провинциальной жизни... Типично русский пейзаж: одинокая береза или несколько сосен посреди поля; луга, березовые рощи, перелески, бескрайние поля... «Лесов здешних не исходишь», - писал Иван Владимирович. Он, а вслед за ним и Марина, были неутомимыми ходоками. Тропинки, ручейки, речушки - все бегущее с холма на холм, уводящее вдаль, приносящее умиротворение. Подумаешь - Таруса - и сразу вспомнятся цветаевские строки:
Сини подмосковные холмы,
В воздухе чуть теплом - пыль и деготь.
Сплю весь день, весь день смеюсь, - должно быть,
Выздоравливаю от зимы...
Прочтешь эти стихи - и сердцем увидишь тарусский пейзаж.
От станции Тарусская нужно было ехать семнадцать верст. Цветаевых встречал тарусский извозчик Медвежаткин с лучшим своим экипажем - «карета с фонарями». Если доводилось ехать в темноте, фонари зажигали, было красиво и романтично. Ничего, что Марину всегда тошнит: и в поезде, и в коляске, - счастье приезда затмевало все огорчения. Вот уже переправились через Оку на пароме, дальше можно ехать ве́рхом, через город, или низом, вдоль реки: дача, которую профессор Цветаев арендует у города, стоит совсем одна верстах в двух за Тарусой. Этот небольшой, деревянный, очень уютный дом с мезонином, с большой террасой и маленьким верхним балкончиком таил для детей множество разнообразных возможностей и радостей. С балкона открывались заокские дали, сквозь верхушки деревьев мелькала и блестела на солнце Ока. Часто виделись с Добротворскими, их большой, украшенный резьбой деревянный дом и сейчас стоит на главной улице. Иван Зиновьевич Добротворский (дядя Ваня) был земским врачом, добрая память о нем жила у тарусян и много лет спустя после его смерти. Жена его Елена Александровна - двоюродная сестра Ивана Владимировича; отношения с ними и их детьми - по возрасту близкими Валерии - очень родственные... Бывали в уютном, праздничном для цветаевских детей доме Тьо, после смерти дедушки Мейна навсегда поселившейся в Тарусе. Изредка ездили в гости к художнику В. Д. Поленову, его усадьба стояла километрах в семи ниже по Оке. Там было много молодежи, устраивались веселые праздники...
Простота и размеренность деревенской жизни: купание, катанье на лодках, походы по грибы и за ягодами, прогулки по любимым местам. Непрекращающаяся и здесь материнская музыка, а иногда пение в два голоса с Лёрой - голоса уплывали далеко по реке... Здесь дети были еще ближе к матери, она проводила с ними больше времени. Да и отец тоже: совместные прогулки, купанья, поездки или походы в город. Он не мог оставаться без дела; если не сидел за письменным столом, занимался огородом: «Я много копаюсь в огороде и вывожу овощи, - капусты разных сортов, брюкву, сельдерей, лук, чеснок. Пусть дети, пока малы, проводят лето в одной и той же сельской обстановке, благо она здесь так прекрасна» . Вся семья любила Тарусу, каждый находил в ней свою прелесть. Осенью - всегда горькое прощание и обещание не забывать «моей березе, моему орешнику, моей елке, когда уезжаю из Тарусы». Елка действительно была ее собственная: арендуя дачу много лет, Иван Владимирович посадил вокруг нее ели в честь рождения каждого из своих детей. Для не знавшей русской деревни, почти не ездившей по стране Цветаевой понятие России воплотилось в слова «Таруса» и «дом в Трехпрудном».
Детство неслось завидно-счастливо между этими двумя местами, но не было безоблачно-просто. Не были простыми характеры и отношения детей между собой, непросты были и отношения с матерью. «Будь моя мать... так же проста со мной, как другие матери с другими девочками», - обмолвилась однажды Марина Цветаева без горечи и сожаления. Она принимала, любила и восхищалась матерью такой, какой та была. Но расти у такой матери было нелегко. Была Мария Александровна не только строга и требовательна, но и резка, презрительна, неуравновешенна: «... деспотична - характером и жалостлива душой», - как писала в книге «Дым, дым и дым» Анастасия Цветаева . Матери недоставало спокойного терпения, так необходимого в постоянном общении с детьми. Ей казалось, что ее дети должны знать и понимать гораздо больше, чем было им доступно по возрасту. Марина боялась не только просить, но и спрашивать. Так было, например, с Наполеоном.
«- Мама, что такое Наполеон?
Как? Ты не знаешь, что такое Наполеон?
Нет, мне никто не сказал.
Да ведь это же - в воздухе носится!
Никогда не забуду чувство своей глубочайшей безнадежнейшей опозоренности...»
Зато невозможность спросить заставляла искать собственные ответы на все вопросы и недоумения, будила фантазию.
За шалости и проступки детей наказывали, сажали в темный чулан. Марине это было нипочем. Труднее переносились длинные нотации матери, патетические восклицания: «Как? И это мои дети?!» или: «И это дедушкины внучки?!» Не хотелось огорчать мать, но временами ее внушения вызывали обратную реакцию: чувство протеста заставляло Марину стремиться к недозволенному. Анастасия Цветаева утверждает, что понятия добра и зла смещались в сознании ее сестры, вернее, не смещались, а границы добра сознательно преступались. Впрочем, и сама Марина Цветаева пишет об этом в «Чорте». Общепринятое было ей чуждо, уже тогда у нее были особые отношения с миром, в которых явь так тесно сплеталась с фантазией, что невозможно было их отличить. Она описала свои младенческие отношения с Чортом так вдохновенно, что убедила читателя, что ей эта встреча принесла благо. Еще не слыхав о «Фаусте», она восприняла Чорта как «часть той силы, что без числа творит добро...». В семье, где религия уважалась, возникновение подобной фантазии кажется странным, но разве можно управлять детской фантазией? Марине достаточно было малости, чтобы воображение ее заработало.
Вспомните «Мать и музыку». Какие небывалые ассоциации вызывали у ребенка названия нот, нотные знаки и ненавистный метроном. Как поразительно окрашивает она звуки и слышит - слова; как естественно нотные знаки оживают у нее в воробышков, каждый со своей ветки спрыгивающих на клавиши; рояль мнится гиппопотамом, а метроном - гробом, в котором живет сама «бессмертная (уже мертвая) Смерть». А стихи! Не смея и не желая спрашивать, Марина заполняла непонятные места, отдаваясь собственной фантазии. Это было легче, потому что дофантазировались они в контексте, который даже в раннем детстве она улавливала точно. Не только каждая строка - каждое слово таило в себе целый мир, едва названный и вызываемый к жизни поэтическим воображением ребенка. Детские фантазии оказались первыми поэтическими созданиями Цветаевой. Так в маленькой Мусе рождался поэт. Не рождался, а пробуждался, пробивался сквозь детские заботы и шалости, сквозь игры и занятия музыкой. Ибо Цветаева знала - и это в младенчестве внушила ей мать, - что любой талант, в том числе и поэтический дар - прирожденное, заранее заданное, никакой собственной заслуги в нем нет. «Так это у меня навсегда и осталось, что я - не при чем, что слух - от Бога. Это меня охранило и от самомнения, и от само-сомнения, от всякого, в искусстве, самолюбия...»
Характер Марины был не из легких - и для окружающих, и для нее самой. Гордость и застенчивость, упрямство и твердость воли, непреклонность, слишком рано возникшая потребность оградить свой внутренний мир. Это отгораживало ее от окружающего. И может быть, она делала зло не с упоением, а просто не давая себе отчета, что оно - зло. Раскаянию же мешали ее гневливость и упрямство, поддерживаемое непреодолимой застенчивостью, от которой Марина страдала и в юности и которую тщательно скрывала - иногда нарочитой резкостью. В детстве застенчивость мешала ей признаться в неправоте, когда она ее сознавала. Легче было вынести наказание. «Страх и жалость (еще гнев, еще тоска, еще защита) были главные страсти моего детства», - признавалась Цветаева. Она готова была защищать любую обиженную кошку или собаку и могла подраться с нянькой и гувернанткой. Между детьми драки возникали по любым поводам, каждый спор или недоразумение решались кулаками. При этом Марина кусалась, Андрюша щипался, а самая слабая Ася царапалась и тоненьким противным голосом пищала: и-и-и. Пищала она во всех трудных для себя обстоятельствах, и брат с сестрой дразнили ее этим. Дразнить и насмешничать тоже входило в их обиход. Главным поводом для ссор между сестрами оказывалось стремление к полному и единоличному обладанию чем-нибудь - совсем не обязательно вещественным. И здесь заводилой была Марина: все, что она любила, она хотела любить одна. Делилось все: картинки, игрушки, карандаши, деревья, облака, книги и их герои. «Это - мое» было табу и значило, что другая не смела не только просить, но и желать этого втайне. Марина не терпела даже, чтобы Ася читала одни с нею книги и любила «ее» литературных героев. Непрестанно менялись: я тебе отдам то-то, а ты мне за это - то-то. Часто обмен происходил чисто умозрительно, потому что менялись чем-нибудь абсолютно бесплотным. Неразменными, по воспоминаниям Анастасии Цветаевой, оставались лишь две баллады Жуковского: Марине принадлежала «Ундина» (на сюжет Ф. де ла Мотт Фуке), Асе - «Рустем и Зораб» (подражание Рюккерту). Право любить, любоваться, мечтать, тосковать одной, право на свой недоступный для других внутренний мир Марина ожесточенно отстаивала.
Ей рано нравились романы;
Они ей заменяли все... —
так Пушкин выделил из круга свою Татьяну. Пушкинская Татьяна стала идеалом многих поколений русских девушек, которым книги «заменяли все». К их числу относилась Мария Александровна Цветаева. И Марина. Едва научившись читать, она набросилась на книги и принялась читать все без разбору: книги, которые давала ей мать и которые брать не разрешала; книги, которые должен был читать, но не читал - не любил - старший Андрюша; книги, стоявшие в запретном для Марины, как все «иловайское», шкафу сестры Лёры. Марина прочла книги материнского детства, книги Лёриного детства и в пять лет наткнулась в Лёрином шкафу на «Сочинения» Пушкина. Это был «взрослый» Пушкин, она понимала, что мать не разрешит ей читать эту книгу, будет сердиться, если увидит, а потому читала его тайком, уткнувшись головой в шкаф. Пушкин оказался первым поэтом Цветаевой. Первым, кого она задолго до того, как научилась читать, узнала по памятнику на Тверском бульваре, по картине «Дуэль», висевшей в родительской спальне, и по материнским рассказам; первым, кого она прочла сама. Он навсегда остался для нее первым Поэтом. Если верить Цветаевой - а почему бы нам ей не верить? - мать, Пушкин и Чорт определили ее мировоззрение, жизненный путь и отношение к миру.
Все детство Марина читала запоем, не читала, а жила книгой, с трудом отрываясь и осознавая окружающее. «Провалилась в книгу», - говорила Мария Александровна. Впрочем, в семь - девять лет она с таким же восторгом «проваливалась» в запрещенную матерью Лёрину «нотную литературу» - романсы и песни, стоявшие на этажерке. Схватывалось все - понятное и непонятное, чтобы, запомнившись, быть понятым и осмысленным в будущем.
О детство! Ковш душевной глуби! —
эту строку Пастернака Цветаева любила. Как глубоко спрятала и сохранила сама она все материнские уроки! Мария Александровна была бы довольна: ее мечта воплотилась - пусть не в музыке, а в поэзии - ее старшей дочерью. В душе Марины не угасали любовь к матери и вечная ей благодарность. Часы, проведенные с нею, вспоминались как никогда не повторившееся счастье. Такой интенсивности и глубины отношений с тех пор, возможно, у Цветаевой не было ни с кем. Даже то, что, казалось, отделяло от матери - ее строгость, непреклонность, спартанство, - одновременно сближало с нею, становясь частью существа Марины. Мать сумела передать ей и свой характер, и свою душу. Чуравшиеся сентиментальности и открытого проявления чувств, они понимали друг друга без слов, ибо Марина уже жила в ее высоком романтическом мире. Недаром, вспоминая дом в Трехпрудном, она называла его «страной, где понималось - всё».
Может быть, меньше всего мать понимала и одобряла ее детские стихи. Можно найти оправдание Марии Александровне. Она мечтала о дочери-пианистке и видела, что играет Марина хорошо, а стихи пишет плохо. Вероятно, ей не приходило в голову, что поэтических Моцартов история литературы не знает и что нельзя сравнивать стихи маленькой Марины с Пушкиным или Гёте. Неуклюжие детские вирши казались ей нелепыми рядом с той великой поэзией, которой она жила.
Марина начала сочинять рано. Первая стихотворная тетрадь, о которой она вспоминает, была закончена до школы, лет в семь. Она, как и остальные детские стихи Цветаевой, не сохранилась. Нам остались разрозненные отрывки, которые цитирует взрослая Цветаева. Это неумелые подражательные стихи с отзвуками всего, что Марина уже прочла. Не писать она не могла. Рассказывая в «Истории одного посвящения» о своей первой тетрадке, Цветаева приводит четверостишие, которым она завершалась:
Конец моим милым сочиненьям
Едва ли снова их начну
Я буду помнить их с забвеньем
Я их люблю.
Вслед за стихами идет диалог с воображаемым собеседником:
«- Вы никогда не писали плохих стихов?
Нет, писала, только - все мои плохие стихи написаны в дошкольном возрасте.»
Плохие стихи - ведь это корь. Лучше отболеть в младенчестве». И Марина «болела» стихами и огорчала ими мать, не понимавшую, что ее ребенок «обречен» быть поэтом. Мария Александровна не дожила до цветаевских стихов, которые убедили бы ее в этом.
А отец? Погруженный в свои дела, он был как бы в стороне от повседневной домашней жизни, в заботах о воспитании детей положившись на жену. Цветаева запечатлела такую сцену. Мать выговаривает Марине, не первый раз уличенной в чтении Лёриных нот. В это время из кабинета выходит Иван Владимирович, и она обращается к нему за поддержкой: «... Не могу же я, наконец, от нее и этажерку запирать на ключ! - мать, торопливо проходящему с портфелем в переднюю, внимательно-непонимающему отцу...» (выделено мною. - В. Ш. ). Одной фразой Марина Цветаева определила положение отца в доме. Он был добр, ласков, часто, как и Лёра, смягчал материнскую резкость, но в целом —отсутствовал. Дети постоянно слышали о Музее, знали, что и мать душою привязана к мечте и делу отца, что она много ему помогает, но вряд ли они были в состоянии понять, сколько энергии и труда вкладывает отец в свое детище.
В девять лет Марина пошла в гимназию, но это мало что изменило в ее жизни, ведь уже с шести она училась в музыкальной школе. Разве что с еще большей радостью ожидались праздники и каникулы... Так шло до 1902 года, когда над домом в Трехпрудном разразилась гроза: Мария Александровна заболела чахоткой. Еще летом она ездила с Иваном Владимировичем на Урал, где добывали мрамор для Музея, писала им письма, и они ждали ее возвращения с уральским котом... Кота родители не привезли, зато привезли много образцов уральского камня и еще больше интересных рассказов о поездке. А осенью мать неожиданно заболела, и врачи обнаружили у нее чахотку. Ей предписали лечение на Юге, в Италии. Цветаевы начали собираться туда на зиму. Ехали всей семьей, кроме Андрюши, которого дед Иловайский оставлял у себя, чтобы он учился в русской гимназии.
Примечания
12. 1888 год. - Примеч. В. И. Цветаевой.
13. Цветаева В. И. Записки. Воспоминания. РГАЛИ. Фонд 1190, оп. 1, ед. хр. 41—42. С. 2—4 (далее без ссылок).
14. РГАЛИ. Фонд 323, оп. 1, ед. хр. 437.
15. Цветаева А. Дым, дым и дым. М., 1916. С. 161.
Возводить здание по адресу Трехпрудный переулок, 8 начали еще в 1926 году, но, к сожалению, до конца строительство так и не завершили, хотя часть квартир были сданы и они стали использоваться для жилья.
К реконструкции здания приступили лишь в 1948 году. Тогда же оно приросло и дополнительными уровнями.
Фото 1. Кооперативный дом в Трехпрудном переулке, 8 в городе Москве
Автором первоначального проекта кооперативного дома «Творчество» стал зодчий Михаил Емельянович Приемышев. Причины, ко которым приостановили тогдашнее строительство, неизвестны до сих пор. В сданных, упомянутых выше квартирах, устроили коммуналки.
Современный вид дом №8 по Трехпрудному переулку получил только в 1948-м. Автором проекта реконструкции и достройки стал архитектор Дмитрий Дмитриевич Булгаков.
Стоит отметить, что в завершенном варианте здание вобрало в себя и формы барокко, и черты средневекового замка. Напыщенный декор создает иллюзию празднично украшенной крепости с обязательными дозорными башнями и балконами, напоминающими по форме ласточкины гнезда.
Однако, и здесь проект не был осуществлен полностью, т.к. при проведении строительных работ отселить жильцов не было возможности, что и сказалось на осуществлении задуманного.
В полной мере разработанный Булгаковым проект завершили только по фасаду со стороны Трехпрудного переулка.
Историческая справка
До строительства здания по Трехпрудному пер., 8 на этом месте стоял одноэтажный деревянный дом, который принадлежал профессору Ивану Владимировичу Цветаеву — основателю Музея изящных искусств (ныне — ГМИИ им. А.С. Пушкина) и отцу известной поэтессы Марины Цветаевой. Именно в этом доме Марина Ивановна родилась и проживала на протяжении практически 20 лет, пока не вышла замуж.
После смерти Ивана Владимировича владение в 1913-м отошло к его брату Андрею, который с началом I Мировой предложил его городу для устройства здесь военного лазарета.
В первые годы после революции 1917-го года строение снесли, а затем, уже на пустыре, начали возводить в 1926-м дом для жилищного кооператива «Творчество».
История нынешнего дома связана с жизнью прославленной актрисы Изабеллы Юрьевой, которая проживала в одной из местных квартир.
Встреча с Трёхпрудным.
Ты, чьи сны еще не пробудны,
Чьи движенья еще тихи,
Если любишь мои стихи.
Цветаевские строки. Несколько раз при попытке сходить в Трёхпрудный переулок меня словно что-то не пускало. Говорят, что район у Патриарших прудов действует на людей по-разному – кого-то завораживает, кого-то отводит. Мистическое место, и нехорошая квартира Булгакова рядом. Может быть, сказываются два засыпанных Патриарших пруда, находившихся неподалёку. Бывший водоём считается неудачным местом для жилой застройки.
Писательский дом, построенный на месте особняка родителей Марины Цветаевой, где она провела детство и годы до замужества, произвёл странное впечатление. Симпатичное здание 30-ых годов, но атмосфера неприятная. Тёмно-красный кирпич тюремного оттенка, мрачноватый двор буквой П, окна первого этажа близко к земле. Возникло ощущение общежития. Возможно, в доме были коммуналки. С наружной стены здания висел барельеф с женской головкой – здесь до 2000 год жила артистка Изабелла Юрьева. Никаких упоминаний о семье Цветаевых. Из приоткрытой форточки доносился мат.
- Здравствуй, Марина! Даже цветочек приткнуть тебе некуда! – разумеется, я была без цветов
Марина Цветаева с особым трепетом относилась к родному дому в Трёхпрудном переулке. Он был её миром, её учителем, её другом. Звучит странно, но в жизни Марины Цветаевой странного было больше обычного. Её умение чувствовать энергетику предметов, людей, событий – памятника Пушкину, рояля, также её интуиция, умение предсказывать ход истории – сложно воспринять людям, которые способны в рояле видеть только рояль. Мир Марины Цветаевой с детства был намного шире, объёмней и многомернее. В этом восприятии огромную роль сыграл дом её детства.
Возможно, с момента рождения энергетика Марины настроилась на энергетику дома, вибрации совпали, резонанс всколыхнул всё лучшее, что было спрятано в глубине Марининой души, возникла мистическая связь. Дом стал частью Марины, Марина – частью дома. Она погружалась в его атмосферу, чувствовала изнутри. А после революции дом отдали под госпиталь и вскоре раскатали на брёвна – с дровами в войну было плохо. Часть Марининой души умерла вместе с домом, это её бросили в топку для обогрева чужих жилищ. Интересно, сложилась бы судьба Марины по-другому, если бы дом в Трёхпрудном переулке оставался целым на протяжении жизни Марины? А что бы стало с её поэзией? Впрочем, история не знает сослагательного наклонения, всё складывается так, как должно было быть.
Высыхали в небе изумpудном
Капли звезд и пели петухи.
Это было в доме стаpом, доме чудном...
Чудный дом, наш дивный дом в Тpехпpудном,
Пpевpатившийся тепеpь в стихи.
После замужества Марина с Сергеем купили внешне похожий типовой домик в Замоскворечье, но это было совсем не то. Видно, внешнее сходство лишь подчёркивало чуждую атмосферу. Следующим был дом в Борисоглебском переулке – совсем не похожий на родной деревянный домик, но более близкий по духу, последний оплот прошлого. После уничтожения родительского дома, хочется сказать – после смерти её мира детства, Марина словно ещё раз осиротела. Всю оставшуюся жизнь Марина Цветаева пыталась найти замену, скиталась по чужим углам, но почти каждое жилище оказывалось хуже предыдущего. Ушла гармония и опора, жизнь превратилась в выживание. Потом эмиграция, Болшево, другая Москва, Елабуга.
К моменту возвращения в Россию, и особенно к началу войны, знаменитая интуиция Марины Цветаевой словно угасла - она перестала чувствовать связь некоторых событий, действовала словно вслепую. Уничтоженными оказались не только мир её детства, но и город детства, страна детства и почти вся её семья, за которую она долго хваталась, пытаясь удержаться в чужом для неё мире. Убита надежда, похоронена Поэзия, а сама Марина словно по ошибке продолжала жить. В Елабуге Марина Цветаева исправила эту ошибку, верёвка и табуретка – короткий и быстрый путь в другое измерение, в атмосферу чудного и дивного дома детства в Трёхпрудном переулке.
О, непостижимая и понятная Марина Цветаева! Марина везде и Марина нигде. Далёкая и близкая, понятная и загадочная. Всегда тоскующая по утраченному дому в Трёхпрудном переулке. Разбросанная по странам, городам и различным местам. Похороненная в восьми могилах, уплывшая в холодной глинистой земле в светлое небо и тёмный космос. Плачущая и смеющаяся, опровергающая и подтверждающая все привычные истины!
Дом Поэтов в Трёхпрудном переулке. Место силы.
Получила интернет-рассылку – в Трёхпрудном переулке в подвале дома на месте бывшего Цветаевского особняка открылся Дом Поэтов, поехала посмотреть. Мистический район от Тверской до Патриарших опять не пустил, добиралась больше двух часов с накладками. Разноуровневый подвал из нескольких помещений с нишами, выставка картин, два чёрных кота, бесшумно возникающие из пустоты, чай из кулера с печеньем в режиме антикафе. Грустный приветливый человек за ноутбуком у входа.
- Наверное, крутой цветаевед, - подумалось мне.
- Мы попали сюда случайно, - рассказал хозяин. – Здесь было помещение для квестов, клетушки, обтянутые красной тканью, потолки 2-40. Народ плохо шёл. Я по профессии клоун, хотелось вложиться в какой-то бизнес. Посмотрели – не понравилось, ушли. Но пространство чем-то зацепило, не отпускала. Уже потом услышали, что место как-то с Мариной Цветаевой связано. Жена сказала – надо брать. Дом композиторов есть, дом художников есть, дома отдельных поэтов есть, а общего нет. Здесь будет Дом поэтов. Мы оформили субаренду, ободрали драпировку, снесли перегородки, начало что-то проглядывать. Решили выкупать, позвали оценщика. Благодаря разгрому цену специалист выставил не самую высокую.
- По документам здесь высота потолка 3-50, надо копать, - посоветовал он. - И мы начали копать. Я копал, сын копал, друг сына копал. Вот эти брёвна откопали, предположительно с тех времён. В зрительном зале был колодец, огороженный заострёнными брёвнами, явно с тех времён.
- Не хотели колодец оставить?
- Думали. Место в центре занимает, влагу испаряет. Пришлось засыпать. Зал всего на 32 места, вечерами концерты проходят. Как-то выступал класс балалаечников 25 человек с родителями, все разместились. Интересное дело – если выступает средний коллектив, то в зале он звучит сильнее. А если сильный – впечатление потрясающее! Знатоки удивляются – в лучших концертных залах мира нет такого звучания – благодаря изломанному рельефу слышно каждый инструмент в отдельности и все в месте!
- Пространство вытягивает.
- И заряжает! Одна фирма приспособилась у нас совещания проводить – приходят в 8 утра, час совещаются, потом всю неделю на подъёме работают.
- Особенное место. Марина Цветаева относилась к дому детства как к единому организму, продолжению себя. Она чувствовала его энергетику, общалась с ним как с другом, заряжала своей энергетикой, настраивалась на вибрации пространства. Наполняла своими чувствами, создавала особенный мир. Особняк в гражданскую войну раскатали на брёвна, потом построили на его месте шестиэтажный дом. Марина окончательно осиротела, потеряла поддержку и связь с частью души, поселившейся в доме детства и отвечающей за мир и счастье. Когда вы начали углублять подвал, добрались до слоя, сохранившего связь с прошлым. Особенности неправильного помещения усилии исходящие вибрации и создали усиливающий эффект. Получили пространство, заряженное энергией гения.
- Возможно, это место приносит удачу.
- Новое место силы с необычными возможностями.
Марина, Ура! Есть куда принести тебе цветы на родной кусочек земли в Трёхпрудном переулке!
Этот мир невозвратно- чудный
Ты застанешь еще, спеши!
В переулок сходи Трехпрудный,
В эту душу моей души.
