Глава вторая

Дом в Трехпрудном

Чудный дом, наш дивный дом в Трехпрудном —
Превратившийся теперь в стихи!

Еще и теперь можно найти в самом центре Москвы, между Бульварным и Садовым кольцом, Трехпрудный переулок - даже название не изменилось! Пойдите от площади Пушкина по Большой Бронной в сторону Никитских ворот - второй переулок направо будет Трехпрудный. Он не выходит ни на одну большую улицу, затерялся среди других таких же переулочков. Зато от него рукой подать до памятника Пушкину, Тверского бульвара и Никитских ворот, до Патриарших прудов...

Но не ищите в Трехпрудном старинного, шоколадного цвета особняка, стоявшего когда-то под номером восемь, - больше восьмидесяти лет дома, где родилась Марина Цветаева, не существует. Нам осталось описание его, сделанное ее старшей сестрой Валерией:

«В доме одиннадцать комнат, за домом зеленый двор в тополях, флигель в семь комнат, каретный сарай, два погреба, сарай со стойлами, отдельная, через двор, кухня и просторная при ней комната, раньше называвшаяся „прачечная“. На дворе, между нами и соседями, в глухом палисаднике под деревьями, был крытый колодец с деревянным насосом. От ворот, через весь двор, к дому и кухне шли дощатые мостки.

Летом двор зарастал густой травой, и жаль было видеть, как водовоз, въезжавший во двор со своей бочкой, приминал траву колесами.

Кроме тополей, акаций, во дворе росла и белая сирень возле флигеля и деревцо калины у черного хода.

Жил у нас тогда дворник Лукьян, рязанский мужик, скучавший по своей деревне. Он во дворе завел себе уток, топтавшихся у колодца, под крышей сарая построил домики для голубей, и были они у него совсем ручные, садились ему на плечи.

В те годы флигель наш сдали купеческой семье, имевшей магазины на Тверской. Они держали корову, и пастух по утрам трубил и гнал стадо к Тверской заставе, в Петровский парк .

У ворот наших стоял столетний серебристый тополь, его тяжелые ветви, поверх забора, висели над улицей...

Вход в дом был со двора. Парадное крыльцо имело полосатый тамбур, в белую и красную полоску; темные ступени вели к тяжелой двери с медной ручкой старинного звонка-колокольчика.

В доме лучшими комнатами были просторный, высокий белый зал с пятью большими окнами, рядом с ним, вся в темно-красном, большая гостиная. Дальше кабинет отца с большим, тяжелым письменным столом, большим диваном и книжными полками по стенам. Остальные комнаты были ниже, потому что над ними был еще мезонин, четыре комнаты которого выходили окнами во двор. С улицы дом казался одноэтажным...»

В этом доме родилась и прожила почти двадцать лет, до замужества, Марина Цветаева; его она «любила и воспела», по ее собственному выражению; он был самым родным из ее своих мест на свете: дом в Трехпрудном, Таруса, Коктебель...

Трудно представить себе, что такой дом мог находиться в центре столичного города всего сто лет назад; скорее это похоже на помещичью усадьбу. Валерия Цветаева помнила дом еще до рождения Марины, но мало что менялось в обстановке в те годы. Разве что корову перестали держать во времена Марининого детства да дворники были другие... Даже электричества не было до самого Марининого отъезда.

Я привела подробное описание дома в Трехпрудном потому, что сама Цветаева, греясь его теплом всю жизнь, ни разу не показала его в таких бытовых деталях. Возможно, виною была ее близорукость: она не присматривалась к вещам и людям, а прислушивалась к ним. Это стало ее сущностью: минуя внешнее, она во всем искала внутреннего ритма и смысла. В собственном детстве - тоже. Она оставила замечательную прозу о своем детстве, где слова «Трехпрудный», «дом в Трехпрудном» неизменно повторяются в контексте самых светлых воспоминаний. Это был мир детства, мир с матерью, определивший очень многое в судьбе поэта.

«..."Трехпрудный" - моих вещей - Трехпрудный переулок, где стоял наш дом, но это был целый мир, вроде именья (Hof ), и целый психический мир - не меньше, а может быть и больше дома Ростовых, ибо дом Ростовых плюс еще сто лет». Называя в письме А. Тесковой всем знакомую по «Войне и миру» семью Ростовых, Цветаева давала своему адресату не совсем верный ключ. Без сомнения, дом в Трехпрудном был особым психическим миром, но именно им он и отличался от дома Ростовых; «плюс еще сто лет» сыграли в этом решающую роль. Глава дома в Трехпрудном не был помещиком, как Илья Ростов. Иван Цветаев был попович, разночинец, человек труда - профессор. И как ни мила нам, вслед за Толстым, семья Ростовых, как ни гармонична в своих чувствах, поступках и отношениях, никто из них не мог бы сказать о себе, как отец Цветаевой: «Я всю жизнь провел на высокой ноте!» За сто лет гармония постепенно начала уходить из мира, не было ее и в семье Цветаевых. Может быть, ей на смену пришли высота и интенсивность духовной жизни, определявшие психический мир дома в Трехпрудном.

Марина Цветаева родилась 26 сентября (ст. ст.) 1892 года. Ее появление было большим разочарованием для матери, мечтавшей о сыне и уже выбравшей ему прекрасное имя Александр. Кормили Марину кормилицы, одна из них была цыганка. Марина росла здоровой и крупной, называли ее в детстве ласкательно - Маруся, Муся. Через два года появилась у нее сестра Анастасия, Ася. Еще раз не оправдалась надежда матери на сына. Мать кормила Асю сама, но девочка была слабой и часто болела. Может быть, поэтому мать больше над ней дрожала и, как казалось Марине, любила.

Ко времени, когда Марина начала осознавать себя и окружающее - с двух лет, по ее словам, - обстановка в семье уже сложилась. Это оказалось совсем не просто в доме, где всего за год до Марии Александровны была другая хозяйка, где сохранялся ее уклад и росла ее восьмилетняя дочь. Вероятно, Мария Александровна допустила какие-то промахи и настроила падчерицу против себя. Субъективно, но и с желанием понять вспоминала Валерия Цветаева о появлении мачехи: «Была она человек лояльный, прямой, но характера резкого, несдержанного и к другим нетерпимого.

Грубых, обидных наказаний ко мне не применяли никогда, но и тепла, ласки никогда не было. Получилось между нами отчуждение, и я стала как-то дичать.

Позже поняла я, что Мария Александровна, до двадцати двух лет жившая очень замкнуто, взялась за непосильную для себя задачу: войти в чужое гнездо, стать матерью чужих детей, доброй женой человека мало знакомого, вдвое старше себя...

И сразу же начались метания: чужое гнездо разорить, на свой лад его переделать так, чтобы от прежнего духу не осталось; ясно стало, что чужих детей почувствовать родными - бремя тяжелое, нет к тому ни навыка, ни большой охоты; сживаться с добрым, но чужим человеком, - вот к чему свелась неиспользованная молодость да еще при требовательном, крутом нраве...» Это заключение субъективно и не совсем справедливо, но такое отношение к мачехе Валерия Цветаева пронесла через всю жизнь.

Дом действительно перестраивался на новый, не-иловайский лад. Даже мебель, принадлежавшая Варваре Дмитриевне, была отправлена в Талицы и заменена «мейновской». Можно представить себе, что «иловайский» уклад был веселее и легче - дом не знал еще смерти. Символом перемен оказалась музыка: если при Варваре Дмитриевне звенели песни, романсы, оперные арии, то теперь дом наполняли звуки Бетховена, Гайдна, Шумана, Шопена. Легкость и простота навсегда оставили дом в Трехпрудном с появлением новой хозяйки...

Валерию отдали в Екатерининский Институт благородных девиц, маленький Андрюша остался дома. Он рос вместе со сводными сестрами, и Мария Александровна относилась к нему, как к родным дочерям, возможно, менее требовательно и строго.

Я говорила, что Марина Цветаева ни разу не описала внешность матери. Это не совсем так; в эссе «Мать и музыка» есть набросок портрета матери за роялем: «... вижу ее коротковолосую, чуть волнистую, никогда не склоненную, даже в письме и в игре отброшенную голову, на высоком стержне шеи между двух таких же непреклонных свеч...» Это психологический портрет: непреклонность - главная черта характера матери, как воспринимала ее старшая дочь, рояль - самая сильная страсть материнской жизни.

Непреклонность определяла отношение матери к детям и характер их воспитания, бывшего полностью в ее руках. Она была сдержанна и внешне не ласкова, хотя горячо любила дочерей и связывала с ними свои несбывшиеся надежды. Но воспитание строилось по определенным, непреклонно проводившимся в жизнь принципам. Они отчасти повторяли те, по которым она росла в доме отца. Строгость и замкнутость, в которых ее воспитывали, теперь были помножены на ее собственную романтически-страстную натуру, на ее неосуществившуюся жизнь. Она мечтала, что дочери, наследовав ее любовь к искусству и высокие стремления, не повторят ее судьбу, выйдут в мир искусства, шагнуть в который ей не позволили обстоятельства.

Марина предназначалась в пианистки: у нее был абсолютный слух, большая, легко растяжимая рука и... добросовестность. Не чувствуя любви к музыкальным занятиям, она никогда не пыталась от них увильнуть или сократить положенное время за роялем. Позже Цветаева писала, что собственные «экзерсисы» не доставляли ей радости, потому что она рано научилась любить музыку в прекрасном исполнении матери. Однако она делала большие успехи и признавалась, что, проживи мать дольше, стала бы пианисткой. Мария Александровна начала заниматься с нею с четырех лет, тогда же Марина научилась читать, тогда же принялась рифмовать все со всем - кто из детей не рифмует? - о чем мать записала в дневнике провидчески: «Четырехлетняя моя Маруся ходит вокруг меня и все складывает слова в рифмы, - может быть, будет поэт?»

Раз и навсегда было определено, что важно лишь духовное: искусство, природа, честь и честность. Религия не навязывалась, ханжества не было. Семья посещала университетскую церковь. Дети росли в сознании, что Бог - есть; этого казалось достаточно.

Все, что могло душевно, духовно, интеллектуально развить и направить детей, было им предоставлено: разноязыкие гувернантки, книги, игрушки, музыка, театр... Они начали говорить почти одновременно на трех языках: русском, немецком и французском. На их воспитание не только «не жалели средств», как тогда говорили, мать и сама отдавала детям много внимания и времени. Она учила дочерей музыке, читала с ними на языках, которыми они занимались, говорила обо всем, что любила и чем жила. Зато «чужие дети» - на бульваре, куда сестер водили гулять, или даже жившие у них во флигеле, - были строго запрещены. В знакомые семьи мать почти не ездила, и в Трехпрудном никто не бывал с детьми. Мария Александровна боялась заразных детских болезней, но еще больше чужого «дурного» влияния.

Поднявшись в детскую или взяв их к себе вниз, она проводила с ними часы за чтением или рассказами. Неповторимые и незабываемые вечера, когда, прижавшись к ней с двух сторон, Марина и Ася взахлеб слушали рассказы матери о ее детстве и юности, о дедушкином имении, о поездках с ним за границу или о книгах, которые она когда-то прочла, а они еще прочтут, об ушедших - а может, никогда и не бывших? - героях древности, о поэтах... В такие вечера мать научила Марину любить и тосковать о том, что было и никогда не вернется. «Я все в моей жизни полюбила прощанием», - скажет потом Цветаева. Эти часы близости с матерью, когда, накрывшись меховой шубой, они сливались в одно целое, назывались журавлиным словом «курлык» и запомнились навсегда. Мать читала им книги своего детства, для них покупали «Вечерние досуги», выписывали «Родник». Марина увлекалась писателями, которых мы теперь едва помним: Е. Сысоевой, Евгенией Тур, графиней де Сегюр. Но мать читала им и Чехова, Короленко, Марка Твена, по-французски - «Без семьи» Г. Мало, над судьбой героев которого Марина долго горевала. Читались и сказки: Перро, братья Гримм, Гофман, Андерсен. Марининой любимой была «Снежная королева» - она хотела быть или казалась себе такой же свободной и смелой, как Маленькая разбойница... Мать рано познакомила их с Пушкиным, Данте, Шекспиром. Но роднее всего была Германия, немецкие романтики с их пристрастием к Средневековью и рыцарству, героической истории и легендам. Сначала Марина узнала их в переводах, потом и в оригинале. Ундина, Лорелея, Лесной Царь стали частью ее существа.

Как когда-то сама мечтала запастись духовным «материалом» на всю жизнь, так теперь Мария Александровна стремилась передать его детям, «запасти» и их. Ей важно было внушить им свои представления о мире. Ее общение с ними было перенасыщено, но Марининой души хватало: «О, как мать торопилась с нотами, с буквами, с Ундинами, с Джен Эйрами, с Антонами Горемыками, с презрением к физической боли, со Св. Еленой, с одним против всех, с одним - без всех, точно знала, что не успеет... так вот - хотя бы это, и хотя бы еще это, и еще это, и это еще... Чтобы было, чем помянуть! Чтобы сразу накормить - на всю жизнь! Как с первой и до последней минуты давала - и даже давила! - не давая улечься, умяться (нам - успокоиться), заливала и забивала с верхом - впечатление на впечатление и воспоминание на воспоминание - как в уже невмещающий сундук (кстати, оказавшийся бездонным), нечаянно или нарочно?.. Мать точно заживо похоронила себя внутри нас - на вечную жизнь... И какое счастье, что все это было не наука, а Лирика, - то, чего всегда мало... Мать поила нас из вскрытой жилы Лирики...»

Материальное, внешнее считалось низким и недостойным, Мария Александровна хотела внушить презрение к нему. Это было тем легче, что семья была богатая и недостатка ни в чем не ощущалось. «Деньги - грязь» - это материнское отношение Марина унаследовала. Как и ее самоё в детстве, мать строго-ненарядно одевала и причесывала своих дочерей. Их приучали не хотеть вкусного, сладкого. Это не значит, что к столу не давали фруктов или пирожных. Иногда мать водила их в кондитерскую и угощала чаем или горячим шоколадом с пирожными. Но дома конфеты были под замком, а просить - им не запрещали, нет; дети сами никогда не просили, зная с младенчества, с каким презрением и негодованием посмотрит мать в ответ на такую просьбу. Просить вообще считалось недостойным - это они восприняли как безусловное правило жизни. Кажется, легче было взять тайком, чем попросить. Мария Александровна стремилась искоренить в детях проявления жадности, зависти, ложь - всегда ли ей это удавалось? Но материнские правила жизни оставили глубокий след в душе Марины. «Это был дом молчаливых запретов и заветов», - вспоминала она. Но тем жарче и молчаливее жаждали дети запретного.

Детство катилось стремительно и оставило по себе ощущение счастья. Зимой - Москва. Родной дом, где знаешь каждый закоулочек и различаешь скрип каждой двери и любой ступеньки, ведущей на «детский» верх. И все же он полон таинственности, он меняется в разное время суток, в нем можно мечтать и делать открытия без конца. Знакомые ежедневные прогулки: на Тверской бульвар к памятнику Пушкину или на Патриаршие пруды, - Марина предпочитает Тверской, потому что, еще не зная о поэте, она уже любит памятник Пушкину. Иногда поездки с матерью в магазины, покупка книжек, картинок, тетрадей для рисования, красок, карандашей... Изредка - театры. Сквозь окна - крики разносчиков, точильщиков, старьевщиков. Ни с чем не сравнимые, хватающие за сердце звуки шарманки... Жар и треск печей. И - праздники. Особенно Рождество, с ожиданием подарков, с елкой, которую до срока прячут от детей, а потом она является - ярко наряженная, с зажженными свечами, со сладостями - каждый раз как будто неожиданно... Уют и тепло родного дома - такого у Цветаевой больше не было.

Летом - полудеревенская Таруса. Калужская губерния, маленький городок над чистой, спокойной и рыбной Окой, центр России. Типично русский город: просторные солидные дома, массивный Успенский собор на базарной площади, сразу за переездом через Оку, «городской сад» вдоль берега, Воскресенская церковь на горе, высоко над городом. Богатые лавки и магазины, спокойно-неторопливый уклад провинциальной жизни... Типично русский пейзаж: одинокая береза или несколько сосен посреди поля; луга, березовые рощи, перелески, бескрайние поля... «Лесов здешних не исходишь», - писал Иван Владимирович. Он, а вслед за ним и Марина, были неутомимыми ходоками. Тропинки, ручейки, речушки - все бегущее с холма на холм, уводящее вдаль, приносящее умиротворение. Подумаешь - Таруса - и сразу вспомнятся цветаевские строки:

Сини подмосковные холмы,
В воздухе чуть теплом - пыль и деготь.
Сплю весь день, весь день смеюсь, - должно быть,
Выздоравливаю от зимы...

Прочтешь эти стихи - и сердцем увидишь тарусский пейзаж.

От станции Тарусская нужно было ехать семнадцать верст. Цветаевых встречал тарусский извозчик Медвежаткин с лучшим своим экипажем - «карета с фонарями». Если доводилось ехать в темноте, фонари зажигали, было красиво и романтично. Ничего, что Марину всегда тошнит: и в поезде, и в коляске, - счастье приезда затмевало все огорчения. Вот уже переправились через Оку на пароме, дальше можно ехать ве́рхом, через город, или низом, вдоль реки: дача, которую профессор Цветаев арендует у города, стоит совсем одна верстах в двух за Тарусой. Этот небольшой, деревянный, очень уютный дом с мезонином, с большой террасой и маленьким верхним балкончиком таил для детей множество разнообразных возможностей и радостей. С балкона открывались заокские дали, сквозь верхушки деревьев мелькала и блестела на солнце Ока. Часто виделись с Добротворскими, их большой, украшенный резьбой деревянный дом и сейчас стоит на главной улице. Иван Зиновьевич Добротворский (дядя Ваня) был земским врачом, добрая память о нем жила у тарусян и много лет спустя после его смерти. Жена его Елена Александровна - двоюродная сестра Ивана Владимировича; отношения с ними и их детьми - по возрасту близкими Валерии - очень родственные... Бывали в уютном, праздничном для цветаевских детей доме Тьо, после смерти дедушки Мейна навсегда поселившейся в Тарусе. Изредка ездили в гости к художнику В. Д. Поленову, его усадьба стояла километрах в семи ниже по Оке. Там было много молодежи, устраивались веселые праздники...

Простота и размеренность деревенской жизни: купание, катанье на лодках, походы по грибы и за ягодами, прогулки по любимым местам. Непрекращающаяся и здесь материнская музыка, а иногда пение в два голоса с Лёрой - голоса уплывали далеко по реке... Здесь дети были еще ближе к матери, она проводила с ними больше времени. Да и отец тоже: совместные прогулки, купанья, поездки или походы в город. Он не мог оставаться без дела; если не сидел за письменным столом, занимался огородом: «Я много копаюсь в огороде и вывожу овощи, - капусты разных сортов, брюкву, сельдерей, лук, чеснок. Пусть дети, пока малы, проводят лето в одной и той же сельской обстановке, благо она здесь так прекрасна» . Вся семья любила Тарусу, каждый находил в ней свою прелесть. Осенью - всегда горькое прощание и обещание не забывать «моей березе, моему орешнику, моей елке, когда уезжаю из Тарусы». Елка действительно была ее собственная: арендуя дачу много лет, Иван Владимирович посадил вокруг нее ели в честь рождения каждого из своих детей. Для не знавшей русской деревни, почти не ездившей по стране Цветаевой понятие России воплотилось в слова «Таруса» и «дом в Трехпрудном».

Детство неслось завидно-счастливо между этими двумя местами, но не было безоблачно-просто. Не были простыми характеры и отношения детей между собой, непросты были и отношения с матерью. «Будь моя мать... так же проста со мной, как другие матери с другими девочками», - обмолвилась однажды Марина Цветаева без горечи и сожаления. Она принимала, любила и восхищалась матерью такой, какой та была. Но расти у такой матери было нелегко. Была Мария Александровна не только строга и требовательна, но и резка, презрительна, неуравновешенна: «... деспотична - характером и жалостлива душой», - как писала в книге «Дым, дым и дым» Анастасия Цветаева . Матери недоставало спокойного терпения, так необходимого в постоянном общении с детьми. Ей казалось, что ее дети должны знать и понимать гораздо больше, чем было им доступно по возрасту. Марина боялась не только просить, но и спрашивать. Так было, например, с Наполеоном.

«- Мама, что такое Наполеон?

Как? Ты не знаешь, что такое Наполеон?

Нет, мне никто не сказал.

Да ведь это же - в воздухе носится!

Никогда не забуду чувство своей глубочайшей безнадежнейшей опозоренности...»

Зато невозможность спросить заставляла искать собственные ответы на все вопросы и недоумения, будила фантазию.

За шалости и проступки детей наказывали, сажали в темный чулан. Марине это было нипочем. Труднее переносились длинные нотации матери, патетические восклицания: «Как? И это мои дети?!» или: «И это дедушкины внучки?!» Не хотелось огорчать мать, но временами ее внушения вызывали обратную реакцию: чувство протеста заставляло Марину стремиться к недозволенному. Анастасия Цветаева утверждает, что понятия добра и зла смещались в сознании ее сестры, вернее, не смещались, а границы добра сознательно преступались. Впрочем, и сама Марина Цветаева пишет об этом в «Чорте». Общепринятое было ей чуждо, уже тогда у нее были особые отношения с миром, в которых явь так тесно сплеталась с фантазией, что невозможно было их отличить. Она описала свои младенческие отношения с Чортом так вдохновенно, что убедила читателя, что ей эта встреча принесла благо. Еще не слыхав о «Фаусте», она восприняла Чорта как «часть той силы, что без числа творит добро...». В семье, где религия уважалась, возникновение подобной фантазии кажется странным, но разве можно управлять детской фантазией? Марине достаточно было малости, чтобы воображение ее заработало.

Вспомните «Мать и музыку». Какие небывалые ассоциации вызывали у ребенка названия нот, нотные знаки и ненавистный метроном. Как поразительно окрашивает она звуки и слышит - слова; как естественно нотные знаки оживают у нее в воробышков, каждый со своей ветки спрыгивающих на клавиши; рояль мнится гиппопотамом, а метроном - гробом, в котором живет сама «бессмертная (уже мертвая) Смерть». А стихи! Не смея и не желая спрашивать, Марина заполняла непонятные места, отдаваясь собственной фантазии. Это было легче, потому что дофантазировались они в контексте, который даже в раннем детстве она улавливала точно. Не только каждая строка - каждое слово таило в себе целый мир, едва названный и вызываемый к жизни поэтическим воображением ребенка. Детские фантазии оказались первыми поэтическими созданиями Цветаевой. Так в маленькой Мусе рождался поэт. Не рождался, а пробуждался, пробивался сквозь детские заботы и шалости, сквозь игры и занятия музыкой. Ибо Цветаева знала - и это в младенчестве внушила ей мать, - что любой талант, в том числе и поэтический дар - прирожденное, заранее заданное, никакой собственной заслуги в нем нет. «Так это у меня навсегда и осталось, что я - не при чем, что слух - от Бога. Это меня охранило и от самомнения, и от само-сомнения, от всякого, в искусстве, самолюбия...»

Характер Марины был не из легких - и для окружающих, и для нее самой. Гордость и застенчивость, упрямство и твердость воли, непреклонность, слишком рано возникшая потребность оградить свой внутренний мир. Это отгораживало ее от окружающего. И может быть, она делала зло не с упоением, а просто не давая себе отчета, что оно - зло. Раскаянию же мешали ее гневливость и упрямство, поддерживаемое непреодолимой застенчивостью, от которой Марина страдала и в юности и которую тщательно скрывала - иногда нарочитой резкостью. В детстве застенчивость мешала ей признаться в неправоте, когда она ее сознавала. Легче было вынести наказание. «Страх и жалость (еще гнев, еще тоска, еще защита) были главные страсти моего детства», - признавалась Цветаева. Она готова была защищать любую обиженную кошку или собаку и могла подраться с нянькой и гувернанткой. Между детьми драки возникали по любым поводам, каждый спор или недоразумение решались кулаками. При этом Марина кусалась, Андрюша щипался, а самая слабая Ася царапалась и тоненьким противным голосом пищала: и-и-и. Пищала она во всех трудных для себя обстоятельствах, и брат с сестрой дразнили ее этим. Дразнить и насмешничать тоже входило в их обиход. Главным поводом для ссор между сестрами оказывалось стремление к полному и единоличному обладанию чем-нибудь - совсем не обязательно вещественным. И здесь заводилой была Марина: все, что она любила, она хотела любить одна. Делилось все: картинки, игрушки, карандаши, деревья, облака, книги и их герои. «Это - мое» было табу и значило, что другая не смела не только просить, но и желать этого втайне. Марина не терпела даже, чтобы Ася читала одни с нею книги и любила «ее» литературных героев. Непрестанно менялись: я тебе отдам то-то, а ты мне за это - то-то. Часто обмен происходил чисто умозрительно, потому что менялись чем-нибудь абсолютно бесплотным. Неразменными, по воспоминаниям Анастасии Цветаевой, оставались лишь две баллады Жуковского: Марине принадлежала «Ундина» (на сюжет Ф. де ла Мотт Фуке), Асе - «Рустем и Зораб» (подражание Рюккерту). Право любить, любоваться, мечтать, тосковать одной, право на свой недоступный для других внутренний мир Марина ожесточенно отстаивала.

Ей рано нравились романы;
Они ей заменяли все... —

так Пушкин выделил из круга свою Татьяну. Пушкинская Татьяна стала идеалом многих поколений русских девушек, которым книги «заменяли все». К их числу относилась Мария Александровна Цветаева. И Марина. Едва научившись читать, она набросилась на книги и принялась читать все без разбору: книги, которые давала ей мать и которые брать не разрешала; книги, которые должен был читать, но не читал - не любил - старший Андрюша; книги, стоявшие в запретном для Марины, как все «иловайское», шкафу сестры Лёры. Марина прочла книги материнского детства, книги Лёриного детства и в пять лет наткнулась в Лёрином шкафу на «Сочинения» Пушкина. Это был «взрослый» Пушкин, она понимала, что мать не разрешит ей читать эту книгу, будет сердиться, если увидит, а потому читала его тайком, уткнувшись головой в шкаф. Пушкин оказался первым поэтом Цветаевой. Первым, кого она задолго до того, как научилась читать, узнала по памятнику на Тверском бульваре, по картине «Дуэль», висевшей в родительской спальне, и по материнским рассказам; первым, кого она прочла сама. Он навсегда остался для нее первым Поэтом. Если верить Цветаевой - а почему бы нам ей не верить? - мать, Пушкин и Чорт определили ее мировоззрение, жизненный путь и отношение к миру.

Все детство Марина читала запоем, не читала, а жила книгой, с трудом отрываясь и осознавая окружающее. «Провалилась в книгу», - говорила Мария Александровна. Впрочем, в семь - девять лет она с таким же восторгом «проваливалась» в запрещенную матерью Лёрину «нотную литературу» - романсы и песни, стоявшие на этажерке. Схватывалось все - понятное и непонятное, чтобы, запомнившись, быть понятым и осмысленным в будущем.

О детство! Ковш душевной глуби! —

эту строку Пастернака Цветаева любила. Как глубоко спрятала и сохранила сама она все материнские уроки! Мария Александровна была бы довольна: ее мечта воплотилась - пусть не в музыке, а в поэзии - ее старшей дочерью. В душе Марины не угасали любовь к матери и вечная ей благодарность. Часы, проведенные с нею, вспоминались как никогда не повторившееся счастье. Такой интенсивности и глубины отношений с тех пор, возможно, у Цветаевой не было ни с кем. Даже то, что, казалось, отделяло от матери - ее строгость, непреклонность, спартанство, - одновременно сближало с нею, становясь частью существа Марины. Мать сумела передать ей и свой характер, и свою душу. Чуравшиеся сентиментальности и открытого проявления чувств, они понимали друг друга без слов, ибо Марина уже жила в ее высоком романтическом мире. Недаром, вспоминая дом в Трехпрудном, она называла его «страной, где понималось - всё».

Может быть, меньше всего мать понимала и одобряла ее детские стихи. Можно найти оправдание Марии Александровне. Она мечтала о дочери-пианистке и видела, что играет Марина хорошо, а стихи пишет плохо. Вероятно, ей не приходило в голову, что поэтических Моцартов история литературы не знает и что нельзя сравнивать стихи маленькой Марины с Пушкиным или Гёте. Неуклюжие детские вирши казались ей нелепыми рядом с той великой поэзией, которой она жила.

Марина начала сочинять рано. Первая стихотворная тетрадь, о которой она вспоминает, была закончена до школы, лет в семь. Она, как и остальные детские стихи Цветаевой, не сохранилась. Нам остались разрозненные отрывки, которые цитирует взрослая Цветаева. Это неумелые подражательные стихи с отзвуками всего, что Марина уже прочла. Не писать она не могла. Рассказывая в «Истории одного посвящения» о своей первой тетрадке, Цветаева приводит четверостишие, которым она завершалась:

Конец моим милым сочиненьям
Едва ли снова их начну
Я буду помнить их с забвеньем
Я их люблю.

Вслед за стихами идет диалог с воображаемым собеседником:

«- Вы никогда не писали плохих стихов?

Нет, писала, только - все мои плохие стихи написаны в дошкольном возрасте.»

Плохие стихи - ведь это корь. Лучше отболеть в младенчестве». И Марина «болела» стихами и огорчала ими мать, не понимавшую, что ее ребенок «обречен» быть поэтом. Мария Александровна не дожила до цветаевских стихов, которые убедили бы ее в этом.

А отец? Погруженный в свои дела, он был как бы в стороне от повседневной домашней жизни, в заботах о воспитании детей положившись на жену. Цветаева запечатлела такую сцену. Мать выговаривает Марине, не первый раз уличенной в чтении Лёриных нот. В это время из кабинета выходит Иван Владимирович, и она обращается к нему за поддержкой: «... Не могу же я, наконец, от нее и этажерку запирать на ключ! - мать, торопливо проходящему с портфелем в переднюю, внимательно-непонимающему отцу...» (выделено мною. - В. Ш. ). Одной фразой Марина Цветаева определила положение отца в доме. Он был добр, ласков, часто, как и Лёра, смягчал материнскую резкость, но в целом —отсутствовал. Дети постоянно слышали о Музее, знали, что и мать душою привязана к мечте и делу отца, что она много ему помогает, но вряд ли они были в состоянии понять, сколько энергии и труда вкладывает отец в свое детище.

В девять лет Марина пошла в гимназию, но это мало что изменило в ее жизни, ведь уже с шести она училась в музыкальной школе. Разве что с еще большей радостью ожидались праздники и каникулы... Так шло до 1902 года, когда над домом в Трехпрудном разразилась гроза: Мария Александровна заболела чахоткой. Еще летом она ездила с Иваном Владимировичем на Урал, где добывали мрамор для Музея, писала им письма, и они ждали ее возвращения с уральским котом... Кота родители не привезли, зато привезли много образцов уральского камня и еще больше интересных рассказов о поездке. А осенью мать неожиданно заболела, и врачи обнаружили у нее чахотку. Ей предписали лечение на Юге, в Италии. Цветаевы начали собираться туда на зиму. Ехали всей семьей, кроме Андрюши, которого дед Иловайский оставлял у себя, чтобы он учился в русской гимназии.

Примечания

12. 1888 год. - Примеч. В. И. Цветаевой.

13. Цветаева В. И. Записки. Воспоминания. РГАЛИ. Фонд 1190, оп. 1, ед. хр. 41—42. С. 2—4 (далее без ссылок).

14. РГАЛИ. Фонд 323, оп. 1, ед. хр. 437.

15. Цветаева А. Дым, дым и дым. М., 1916. С. 161.

Встреча с Трёхпрудным.

Ты, чьи сны еще не пробудны,
Чьи движенья еще тихи,

Если любишь мои стихи.

Цветаевские строки. Несколько раз при попытке сходить в Трёхпрудный переулок меня словно что-то не пускало. Говорят, что район у Патриарших прудов действует на людей по-разному – кого-то завораживает, кого-то отводит. Мистическое место, и нехорошая квартира Булгакова рядом. Может быть, сказываются два засыпанных Патриарших пруда, находившихся неподалёку. Бывший водоём считается неудачным местом для жилой застройки.
Писательский дом, построенный на месте особняка родителей Марины Цветаевой, где она провела детство и годы до замужества, произвёл странное впечатление. Симпатичное здание 30-ых годов, но атмосфера неприятная. Тёмно-красный кирпич тюремного оттенка, мрачноватый двор буквой П, окна первого этажа близко к земле. Возникло ощущение общежития. Возможно, в доме были коммуналки. С наружной стены здания висел барельеф с женской головкой – здесь до 2000 год жила артистка Изабелла Юрьева. Никаких упоминаний о семье Цветаевых. Из приоткрытой форточки доносился мат.
- Здравствуй, Марина! Даже цветочек приткнуть тебе некуда! – разумеется, я была без цветов
Марина Цветаева с особым трепетом относилась к родному дому в Трёхпрудном переулке. Он был её миром, её учителем, её другом. Звучит странно, но в жизни Марины Цветаевой странного было больше обычного. Её умение чувствовать энергетику предметов, людей, событий – памятника Пушкину, рояля, также её интуиция, умение предсказывать ход истории – сложно воспринять людям, которые способны в рояле видеть только рояль. Мир Марины Цветаевой с детства был намного шире, объёмней и многомернее. В этом восприятии огромную роль сыграл дом её детства.
Возможно, с момента рождения энергетика Марины настроилась на энергетику дома, вибрации совпали, резонанс всколыхнул всё лучшее, что было спрятано в глубине Марининой души, возникла мистическая связь. Дом стал частью Марины, Марина – частью дома. Она погружалась в его атмосферу, чувствовала изнутри. А после революции дом отдали под госпиталь и вскоре раскатали на брёвна – с дровами в войну было плохо. Часть Марининой души умерла вместе с домом, это её бросили в топку для обогрева чужих жилищ. Интересно, сложилась бы судьба Марины по-другому, если бы дом в Трёхпрудном переулке оставался целым на протяжении жизни Марины? А что бы стало с её поэзией? Впрочем, история не знает сослагательного наклонения, всё складывается так, как должно было быть.

Высыхали в небе изумpудном
Капли звезд и пели петухи.
Это было в доме стаpом, доме чудном...
Чудный дом, наш дивный дом в Тpехпpудном,
Пpевpатившийся тепеpь в стихи.

После замужества Марина с Сергеем купили внешне похожий типовой домик в Замоскворечье, но это было совсем не то. Видно, внешнее сходство лишь подчёркивало чуждую атмосферу. Следующим был дом в Борисоглебском переулке – совсем не похожий на родной деревянный домик, но более близкий по духу, последний оплот прошлого. После уничтожения родительского дома, хочется сказать – после смерти её мира детства, Марина словно ещё раз осиротела. Всю оставшуюся жизнь Марина Цветаева пыталась найти замену, скиталась по чужим углам, но почти каждое жилище оказывалось хуже предыдущего. Ушла гармония и опора, жизнь превратилась в выживание. Потом эмиграция, Болшево, другая Москва, Елабуга.
К моменту возвращения в Россию, и особенно к началу войны, знаменитая интуиция Марины Цветаевой словно угасла - она перестала чувствовать связь некоторых событий, действовала словно вслепую. Уничтоженными оказались не только мир её детства, но и город детства, страна детства и почти вся её семья, за которую она долго хваталась, пытаясь удержаться в чужом для неё мире. Убита надежда, похоронена Поэзия, а сама Марина словно по ошибке продолжала жить. В Елабуге Марина Цветаева исправила эту ошибку, верёвка и табуретка – короткий и быстрый путь в другое измерение, в атмосферу чудного и дивного дома детства в Трёхпрудном переулке.
О, непостижимая и понятная Марина Цветаева! Марина везде и Марина нигде. Далёкая и близкая, понятная и загадочная. Всегда тоскующая по утраченному дому в Трёхпрудном переулке. Разбросанная по странам, городам и различным местам. Похороненная в восьми могилах, уплывшая в холодной глинистой земле в светлое небо и тёмный космос. Плачущая и смеющаяся, опровергающая и подтверждающая все привычные истины!

Дом Поэтов в Трёхпрудном переулке. Место силы.

Получила интернет-рассылку – в Трёхпрудном переулке в подвале дома на месте бывшего Цветаевского особняка открылся Дом Поэтов, поехала посмотреть. Мистический район от Тверской до Патриарших опять не пустил, добиралась больше двух часов с накладками. Разноуровневый подвал из нескольких помещений с нишами, выставка картин, два чёрных кота, бесшумно возникающие из пустоты, чай из кулера с печеньем в режиме антикафе. Грустный приветливый человек за ноутбуком у входа.
- Наверное, крутой цветаевед, - подумалось мне.
- Мы попали сюда случайно, - рассказал хозяин. – Здесь было помещение для квестов, клетушки, обтянутые красной тканью, потолки 2-40. Народ плохо шёл. Я по профессии клоун, хотелось вложиться в какой-то бизнес. Посмотрели – не понравилось, ушли. Но пространство чем-то зацепило, не отпускала. Уже потом услышали, что место как-то с Мариной Цветаевой связано. Жена сказала – надо брать. Дом композиторов есть, дом художников есть, дома отдельных поэтов есть, а общего нет. Здесь будет Дом поэтов. Мы оформили субаренду, ободрали драпировку, снесли перегородки, начало что-то проглядывать. Решили выкупать, позвали оценщика. Благодаря разгрому цену специалист выставил не самую высокую.
- По документам здесь высота потолка 3-50, надо копать, - посоветовал он. - И мы начали копать. Я копал, сын копал, друг сына копал. Вот эти брёвна откопали, предположительно с тех времён. В зрительном зале был колодец, огороженный заострёнными брёвнами, явно с тех времён.
- Не хотели колодец оставить?
- Думали. Место в центре занимает, влагу испаряет. Пришлось засыпать. Зал всего на 32 места, вечерами концерты проходят. Как-то выступал класс балалаечников 25 человек с родителями, все разместились. Интересное дело – если выступает средний коллектив, то в зале он звучит сильнее. А если сильный – впечатление потрясающее! Знатоки удивляются – в лучших концертных залах мира нет такого звучания – благодаря изломанному рельефу слышно каждый инструмент в отдельности и все в месте!
- Пространство вытягивает.
- И заряжает! Одна фирма приспособилась у нас совещания проводить – приходят в 8 утра, час совещаются, потом всю неделю на подъёме работают.
- Особенное место. Марина Цветаева относилась к дому детства как к единому организму, продолжению себя. Она чувствовала его энергетику, общалась с ним как с другом, заряжала своей энергетикой, настраивалась на вибрации пространства. Наполняла своими чувствами, создавала особенный мир. Особняк в гражданскую войну раскатали на брёвна, потом построили на его месте шестиэтажный дом. Марина окончательно осиротела, потеряла поддержку и связь с частью души, поселившейся в доме детства и отвечающей за мир и счастье. Когда вы начали углублять подвал, добрались до слоя, сохранившего связь с прошлым. Особенности неправильного помещения усилии исходящие вибрации и создали усиливающий эффект. Получили пространство, заряженное энергией гения.
- Возможно, это место приносит удачу.
- Новое место силы с необычными возможностями.
Марина, Ура! Есть куда принести тебе цветы на родной кусочек земли в Трёхпрудном переулке!

Этот мир невозвратно- чудный
Ты застанешь еще, спеши!
В переулок сходи Трехпрудный,
В эту душу моей души.

Трёхпрудный переулок расположился в центре Москвы между Большим Палашёвским и Благовещенским пер.

Переулок назван по расположению близ трёх прудов, находившихся в XVII в. в усадьбе патриарха на Козьем болоте и известных как Патриаршие пруды. В начале XIX в. два пруда были засыпаны.

Read the post in English

Марина Цветаева писала о нем:
Ты, чьи сны ещё непробудны,
Чьи движенья ещё тихи,
В переулок сходи Трёхпрудный,
Если любишь мои стихи.

О, как солнечно и как звёздно
Начат жизненный первый том,
Умоляю - пока не поздно,
Приходи посмотреть наш дом!

Будет скоро мир тот погублен,
Погляди на него тайком,
Пока тополь ещё не срублен
И не продан ещё наш дом.

Этот тополь! Под ним ютятся
Наши детские вечера.
Этот тополь среди акаций
Цвета пепла и серебра.

Этот мир невозвратно-чудный
Ты застанешь ещё, спеши!
В переулок сходи Трёхпрудный,
В эту душу моей души.

ОВД Тверской ЦАО – паспортно-визовое отделение. Бывшее 108-е отделение милиции, бывший 4-й отдел 3-го РУВД - здесь снимался фильм "На углу у Патриарших"

Министр МВД Колокольцев начинал здесь свою трудовую деятельность.

В этом доме в 1892-1927 гг. жил великий актер Малого театра А.И. Южин-Сумбатов. О чем говорит соответствующая табличка.

Принадлежал очень яркому и своеобразному архитектору С. М. Гончарову (доходный дом в Благовещенском, д.3).В кон. XIX - нач. XX вв. здесь жила его дочь художница Наталья Гончарова и ее муж - художник Михаил Ларионов. У них часто собирались художники, бывали С. Дягилев, А. Лентулов, И.Машков, П. Кончаловский и другие. Тут же, по сведениям справочника «Вся Москва» за 1917 г., был и трактир некой Ананьевой.

Данных об этом доме к сожалению нет.

Великолепный кирпичный дом с шикарными балконами

«Дом со скворечником» (доходный дом Э. К. Нирнзее)

Построен в 1911 г.
Этот дом Э. К. Нирнзее строил для себя. Угол дома выделил с помощью гигантского «скворечника» с полукруглыми окнами, что послужило причиной того, что за постройкой закрепилось оригинальное название «Дом со скворечником». В квартире № 26 этого дома жил архитектор Л. М. Поляков (1906-1965), мастер сталинского ампира, автор гостиницы «Ленинградская».
Здесь жили артист С. В. Айдаров, художник М. В. Куприянов, актриса Л. М. Гурченко (до 2004 г.).

Вот, что пишет один из жильцов дома: "В этом доме до конца 70-х жили наши родственники, я часто у них бывала и иногда ночевать оставалась. Квартира была коммунальная естественно и в самой интересной комнате, той что с шестью окнами, к моему глубокому разочарованию жили не родственники, а зубной врач из стоматологии на Садовой тетя Оля. Эта тетя Оля была одинока, бездетна и меня частенько зазывала к себе на чай с конфетами (конфеты по роду деятельности у нее всегда водились самые вкусные). Мне ее комната казалась дворцом, столько окон в одном помещении я никогда не видела! Но тетя Оля очень не любила эту комнату, считала ее неудобной и мечтала об отдельной однушке "хоть где!".

Родственники же наши занимали две смежные комнаты. Была еще одна комната совсем маленькая (предназначалась скорее всего для прислуги), там сначала дворничиха татарочка жила, но потом ей квартиру дали и комната стояла пустая, использовалась жильцами как кладовка и "спальня" для гостей. Вот там я и ночевала и окошко это вижу на фото;) Утром в открытое окно доносился щебет птиц, а гул с улицы Горького был где-то далеко-далеко. Бабуля наша ходила на пруды (тогда Пионерские), сидела там на лавочках с такими же как она осколками старины - в шляпках, в нитяных перчатках, летом в жару даже с веерами! И в самом доме полно было таких старушек. Одну звали очень странно: Вакса. Запомнила, потому, что бабушка с ней дружила и я даже в гостях у этой Ваксы была.

На кухне была огромная неработающая печка. И несколько старинных полок для посуды. И на стене висел огромный латунный таз для варки варенья, которым пользовались все жильцы, он был ничейный, остался со старых времен. Но самое невероятной для меня вещью в кухне был выход на черный ход - старинная толстенная кривоватая дверь с засовами, которой никто конечно же уже не пользовался.

Не помню была ли ванна. Помню умывальник, а за ним дверь в туалет, т.е. что бы попасть в туалет, сначала надо было пройти через эту комнатку с раковиной для умывания.

Перед олимпиадой дом расселили типа на капремонт. Родственники наши получили двухкомнатную квартиру в Строгино, которое только начинали застраивать, где и живут до сих пор. А в этот дом вернулся только актер Каюров с семьей, остальных не пустили, хотя многие готовы были в свои родные коммуналки вернуться."

Дом бывшего кооператива «Творчество»

Раньше на этом месте стоял дом, в котором родилась и выросла Марина Цветаева.
Дом был построен в 1838 г. и перешел к ее отцу И. В. Цветаеву как приданое его первой жены, дочери историка Д. И. Иловайского. Сам Цветаев, известный искусствовед, основатель Музея изобразительных искусств, прожил здесь до кончины в 1913 г. Дочь его, Анастасия Цветаева, так описывала этот дом: "С улицы... одноэтажный, деревянный, крашенный - сколько помню его, с 1897 года - коричневой краской, с семью высокими окнами, воротами, над которыми склонялся разлатый серебристый тополь, и калиткой с кольцом; нажав его, входили в немощенный, летом зеленый двор, мостки вели к полосатому, красному с белым парадному, - над ним шли антресоли".

Во время первой мировой войны дом передали под лазарет, а в 1926 г. на его месте началось строительство жилого дома для кооператива "Творчество" по проекту М. Е. Приемышева, который в 1948 г. был надстроен, а фасад по новой тогда моде "обогащен" декоративными деталями (архитектор Д. Д. Булгаков). Как пророчески писала Марина Цветаева:

Домики с знаком породы,
С видом ее сторожей,
Вас заменили уроды
Грузные, в шесть этажей...

1930 Дом Садовских - актерская династия.

Одно из зданий БЦ «На Трёхпрудном»

Бывшая скоропечатня А.А. Левенсона. Здание построено с применением новейших технологий и материалов того времени, в частности, металлического каркаса в производственных корпусах, позволившего создать в цехах большие открытые пространства. Помимо того, что это уникальный памятник архитектуры, сама типография внесла большой вклад в развитие русской культуры: именно здесь увидела свет первая книга Антона Павловича Чехова, были напечатаны книги Ивана Алексеевича Бунина, здесь же впервые вышли поэтические сборники Марины Цветаевой.

Типография А.А. Левенсона открылась 31 марта 1881 года в Рахмановском переулке в доме отца основателя типографии, известного московского доктора А.С. Левенсона. В 1887 году, с привлечением к себе пайщиков, она превратилась в товарищество на вере «Торговый дом А. Левенсона и Ко», а в 1890 году было реорганизовано в «Товарищество скоропечатни А.А. Левенсон». В 1896 году Товарищество выполняло заказ Министерства императорского двора к коронации Николая II и Александры Фёдоровны и было удостоено звания Поставщика Двора Его Императорского Величества. Типография специализировалась на выпуске художественных изданий, альбомов художников, программ для всех Императорских театров. Кроме того, в течение театрального сезона с 1899 года типография издавала газету под названием «Ежедневное либретто», в которой печатались новости культуры.

В 1900 г. в Трёхпрудном переулке по проекту известного архитектора Федора Шехтеля были построены существующие здания скоропечатни А.А. Левенсона, которые стали одним из первых градостроительных комплексов Москвы в стиле модерн. Комплекс состоял из 3 объектов: административного, производственно-типографского корпусов и здания сторожки. Все здания сохранились до наших дней и в настоящее время отреставрированы.

Выдающийся мастер русского модерна выстроил главный дом и производственные корпуса, отвечающие всем требованиям современной по тем временам технологии. Фасады производственных корпусов выдержаны в стиле рациональной промышленной европейской архитектуры с минимальной отделкой.

Административный корпус богато декорирован с внешней стороны. Особое внимание обращают на себя изображение чертополоха, одного из растений-символов модерна, барельеф с изображением печатников за работой, исполненный дрезденским скульптором, герб Российской Империи и знак «Поставщик двора Его Величества». В процессе реставрации зданию был возвращен стеклянный витражный плафон (купол), демонтированный в течение XX века.

Внутренний декор помещений административного корпуса тоже весьма сдержанный. Интерьеры административного корпуса несли в основном служебные функции, поэтому здесь отсутствуют яркие цвета и декоративные элементы, более характерные для других работ Ф.О. Шехтеля.

Тем не менее, следует обратить внимание на такие элементы интерьера, как потолки (они уникальны в каждой из комнат административного корпуса) и двери, которые также не повторяются. Двери были воссозданы по фотографиям подлинного интерьера и авторским чертежам. Также по уцелевшим фрагментам были полностью воссозданы полы, выложенные метлахской плиткой.

После 1917 года типография была национализирована, в 1922 году здесь был создан первый пионерский отряд, положивший начало Пионерской организации, а в 1923 году стала 16-й типографией «Мосполиграфа». После закрытия в 1942 году 16-й типографии «Мосполиграфа» до начала 1990-х годов в здании находились различные учреждения, в том числе московская типография № 7.

С начала 1990-х гг. здания скоропечатни А.А. Левенсона использовались в качестве офисного комплекса. И в результате эксплуатации здания в советский и постсоветский периоды была утрачена вся внутренняя отделка административного корпуса, значительные утраты понесла кровля и фасады памятника.

Комплексная реставрация зданий скоропечатни А.А. Левенсона была начата в 2013 г. и продолжалась до августа 2016 г. Основные работы были проведены в административном корпусе.

В рамках работ проведена крупная исследовательская работа, в результате которой комплекс зданий в настоящее время выглядит таким, каким он был создан Фёдором Шехтелем.

В части реставрации фасадов были выполнены работы по расчистке и реставрации штукатурных плоскостей, отреставрирован барельеф на уровне третьего этажа, воссозданы исторические надписи и герб Российской империи. Фасадам возвращено историческое цветовое решение.

Были отреставрированы и восстановлены по фотографиям исторические интерьеры здания: восстановлены потолки, очищен и отреставрирован барельеф с изображением первопечатника Гутенберга в парадном зале первого этажа, воссоздан фонарь формы «медуза» и деревянный потолок парадной лестницы. Лестница, выполненная из мрамора отреставрирована с заполнением утраченных фрагментов.

Объект культурного наследия федерального значения.

Дореволюционный шестиэтажный двухподъездный кирпичный жилой дом, построенный по индивидуальному проекту.

На месте здания, четыре этажа которого построены в 1910 г. (архитектор В. И. Дзевульский), находился дом, в котором в 1858-1861 гг. жила артистка Л. И. Никулина-Косицкая.

ЖК «Волоцкие дома»

Доходный дом А. А. Волоцкой. Архитектор Э.-Р. К. Нирнзее.
Расположен в тихом, спокойном уголке Патриарших прудов. В настоящее время здесь проживают дочь Никиты Михалкова, артисты Татьяна Догилева, Михаил Мишин и другие.

Обычный дом, ничего интересного

Дом Калмыкова

Доходный дом купца Гавриила Николаевича Калмыкова. Справа - сквер на месте дома актёров Садовских.

Заканчиваю рассказ на доме на углу Ермолаевского переулка

Возводить здание по адресу Трехпрудный переулок, 8 начали еще в 1926 году, но, к сожалению, до конца строительство так и не завершили, хотя часть квартир были сданы и они стали использоваться для жилья.

К реконструкции здания приступили лишь в 1948 году. Тогда же оно приросло и дополнительными уровнями.

Фото 1. Кооперативный дом в Трехпрудном переулке, 8 в городе Москве

Автором первоначального проекта кооперативного дома «Творчество» стал зодчий Михаил Емельянович Приемышев. Причины, ко которым приостановили тогдашнее строительство, неизвестны до сих пор. В сданных, упомянутых выше квартирах, устроили коммуналки.

Современный вид дом №8 по Трехпрудному переулку получил только в 1948-м. Автором проекта реконструкции и достройки стал архитектор Дмитрий Дмитриевич Булгаков.

Стоит отметить, что в завершенном варианте здание вобрало в себя и формы барокко, и черты средневекового замка. Напыщенный декор создает иллюзию празднично украшенной крепости с обязательными дозорными башнями и балконами, напоминающими по форме ласточкины гнезда.

Однако, и здесь проект не был осуществлен полностью, т.к. при проведении строительных работ отселить жильцов не было возможности, что и сказалось на осуществлении задуманного.

В полной мере разработанный Булгаковым проект завершили только по фасаду со стороны Трехпрудного переулка.

Историческая справка

До строительства здания по Трехпрудному пер., 8 на этом месте стоял одноэтажный деревянный дом, который принадлежал профессору Ивану Владимировичу Цветаеву — основателю Музея изящных искусств (ныне — ГМИИ им. А.С. Пушкина) и отцу известной поэтессы Марины Цветаевой. Именно в этом доме Марина Ивановна родилась и проживала на протяжении практически 20 лет, пока не вышла замуж.

После смерти Ивана Владимировича владение в 1913-м отошло к его брату Андрею, который с началом I Мировой предложил его городу для устройства здесь военного лазарета.

В первые годы после революции 1917-го года строение снесли, а затем, уже на пустыре, начали возводить в 1926-м дом для жилищного кооператива «Творчество».

История нынешнего дома связана с жизнью прославленной актрисы Изабеллы Юрьевой, которая проживала в одной из местных квартир.

Продолжаем путешествие по Марининому дому. Открываем входную дверь. Внутри дома сохранилась парадная лестница из белого песчаника, с дубовыми перилами на литых чугунных балясинах.
«Входишь — темно, потому что не горит лампочка. Ну, это вставим! Проходишь площадку — есть ли справа квартира, я не заметила, слева — есть! Начинается лестница.» (Марина Цветаева)

Фотография из интернета

Витражи над парадной лестницей, мерцание огромного овального окна антресольного этажа, зеркало между первым и вторым маршами - так начинается путь к порогу квартиры №3: «колодцу уюта и волшебства».

«Первый марш, площадка, поворот,» (Марина Цветаева)

Полы на площадках выложены метлахской плиткой, двери квартиры на первом и втором этажах были красного дерева.

«…второй марш — и площадка, там горит лампочка…» (Марина Цветаева)

«…Справа — высокая дверь, двойная. По-моему, она из красного дерева (я не видела еще красного дерева дверей). Входишь…» (Марина Цветаева)

Межкомнатные двери имели накладные резные детали, полы были наборного паркета, потолки украшала лепнина.

«Передняя какой-то странной формы, вся из углов, потому что одна дверь впереди, одна как-то наискось, стеклянная…»(Марина Цветаева)

«Справа — темный коридор. Потолок высоко... на этом месте - все начинается!» (М.Ц.)

«Дверь открывается - вы в комнате с потолочным окном - сразу волшебно!» (М.Ц.)

« Справа - камин. И больше ничего нет. Я так вдруг обрадовалась, но знаешь, это не так, как там. Это - серьезно. Я уже в этой комнате почувствовала, что это - мой дом! Понимаешь? Совсем ни на что не похож. Кто здесь мог жить? Только я! Сережа бы и то согласился…» (М.Ц.)

Застекленные двери вели из прихожей в первую комнату, соединявшую гостиную и столовую. Под потолочным окном - «световым колодцем» - стояла антикварная мебель красного дерева в стиле ампир: круглый обеденный стол со стульями, диваны у противоположных стен, большой буфет с посудой.

На стенах висели картины в багетных рамах, вышитый ковер, под потолком - люстра «со множеством огоньков». На полке большого, облицованного ониксом камина стояли часы в виде верблюда и бронзовый бюст Александра Пушкина.

Сегодня в интерьере гостиной - предметы мебели XIX - начала XX века.

Также представлены и мемориальные вещи. В горке - посуда из семьи Дурново-Эфрон и памятное фарфоровое блюдо, подаренное крестьянами Петру Аполлоновичу Дурново - деду Сергея Эфрона с дарственной надписью «Мировому посреднику Петру Аполлоновичу Дурново от благодарных крестьян Митиной волости».

Здесь же тарелка из немецкой гостиницы «Zum Engel», в которой Марина Цветаева останавливалась летом 1905 года после обучения в пансионе и в 1912 году во время свадебного путешествия. Кофейная пара с портретом Жозефины, жены Наполеона, напоминает такую же, некогда принадлежавшую Марине Цветаевой.

На стене - небольшой живописный этюд «Женевское озеро» кисти Елизаветы Дурново-Эфрон, матери Сергея. Диван, обитый красным штофом, принадлежал Ольге Ивинской, близкому другу поэта Бориса Пастернака, и назывался в её семье «пастернаковским диванчиком».

Гостиную украшают каминный экран XIX века с вышивкой гобеленовым швом и посеребренные вазы начала ХХ века.

На стене возле камина - портреты родителей Цветаевой Ивана Владимировича и Марии Александровны.

Иван Владимирович Цветаев

Мария Александровна Цветаева

Над диваном - фотографии Марины Цветаевой и членов ее семьи. Три крупных изображения в верхнем ряду связаны с любимыми местами поэта. Слева - Анастасия, Марина и Сергей Эфрон в гостиной дома Цветаевых в Трехпрудном переулке.

Слева направо: Анастасия Цветаева, Сергей Эфрон, Марина Цветаева. Москва, Трехпрудный переулок, 8. 1913.

В центре - семьи сестер Цветаевых в Александрове, где летом 1916 года Марина гостила у Анастасии.

Сестры Цветаевы с детьми и мужьями, Маврикий Минц — справа.

Справа - Марина Цветаева в доме у Максимилиана Волошина в Коктебеле, где в 1911 году она встретила своего будущего мужа Сергея Эфрона.

Слева — Марина Цветаева, Лиля Эфрон, в центре — Сергей Эфрон, справа — Владимир Соколов, Вера Эфрон, Елена Оттобальдовна Волошина, стоит Владимир Александрович Рогозинский. 1913.

Нижний ряд:

Иван Владимирович Цветаев с дочерью Мариной, 1906 год

Марина Цветаева. Май 1913, Коктебель

Сергей Эфрон.

Марина Цветаева 1917г

Рядом с фотографиями - акварели Волошина, поэта и художника, старшего друга Цветаевой

Кончался все тот же 14 й год.
«…два дивана … у правой и у левой стены. Над ними… гравюры. Полыхал огонь в камине, за высоким потолочным окном смеркалось…» (Анастасия Цветаева)

«…На двери у Марины висит деревянный молоток. Стучу. Открывает Аля. Вхожу в столовую, большую, прохладную комнату с камином и с потолочным окном-фонарем. В середине большой круглый стол. Вокруг него уютные стулья красного дерева. У стен большие книжные шкафы. На стенах картины и портреты…»

Об изменившемся облике комнаты во времена «военного коммунизма» не раз писала знакомым маленькая Аля.

Из письма восьмилетней Али Е.О. Волошиной 14-го ст<арого> ноября 1920 г.: «…День за днем идут как двойники. Знаешь, что Марина будет рубить чужие шкафы и корзины, я буду убирать комнаты. Живем теперь в бывшей столовой, похожей на тюрьму…»

Из письма Али Е.П. Ланну Москва, 31 русск. декабря 1920 года: «…Новый Год — ведь это тоже смерть — Старого. У нас елка, большая, тощая — трущобница. Останки прежних украшений. Наверху большая папина белая звезда. Я лежала в постеле (нарочно пишу на конце е, — от народного «постеля») — малярия, и чувствовала себя девочкой из старинной детской книжки: елка — болезнь — молодая мать…»

Из письма Анне Ахматовой - девятилетняя Аля 17 русского марта 1921г: «…у нас всю зиму копоть и дым. Над моей кроватью большой белый купол: Марина вытирала стену, пока руки хватило, и нечаянно получился купол. В куполе два календаря и четыре иконы. На одном календаре — Старый и Новый год встретились на секунду, уже разлучаются...На календаре — все православные и царские праздники. Одна иконочка у меня старинная, глаза у Богородицы похожи на Ваши. Мы с Мариной живем в трущобе. Потолочное окно, камин, над которым висит ободранная лиса, и по всем углам трубы (куски). — Все, кто приходит, ужасаются, а нам весело. Принц не может прийти в хорошую квартиру в новом доме, а в трущобу — может…»

Из воспоминаний Марии Кузнецовой (Гриневой)

«…Когда она открыла дверь в столовую, я оторопела. Ненавистный ей быт выглядел как после пожара. Книжные шкафы пусты и раскрыты настежь. Стулья свалены в угол. Пола не видно, он весь завален кипами книг, нотами, рукописями, огромным количеством портретов и фотографий родных и друзей в сломанных рамках с разбитыми вдребезги стеклами, снятыми со стен и брошенными на пол картинами. Шагов наших не слышно. Кажется, что идешь по трясине, ноги утопают в мякоти, под ними хрустят стекла…»

Анастасия Цветаева: «…Несмотря на майские дни, в первой комнате от входа была полутьма. Потолочное окно, годы не протираемое, — не до того было! — тускло светило. Я не сразу поняла, почему комната такая маленькая — она же была большая! Дело же было в том, что мы (человек в ней) двигались, собственно, по ее середине. Накопившееся в тяжелые годы, когда сил хватало только на борьбу за жизнь — а у Марины еще на писание, одну за другой, книг стихов, — не выносилось. Не хватало ни сил, ни времени на давно отставленную, выключенную из внимания, так называемую уборку — мусор, обломки мебели (краснодеревную мебель рубили на топку печурки, вокруг которой теплилась жизнь). И эти странные внутренние стены уменьшали — на вид — комнату. Когда-то она была столовой. На одной стене еще висела вынутая из рамы гравюра, на противоположной стене не было ничего. Стоявших тут когда-то диванов — не было. Исчез и обеденный стол. Опустевшая, им прежде занятая, часть комнаты, немного расширенная, и составляла жилую ее часть. Ближе к камину стоял простой маленький стол, на нем жили тетради, бумаги, чернильница. Рядом с этим очагом творчества тлел очаг питания: посреди смолкших языков романтического каминного пламени, скромной тенью их, возвышалась на коротких ножках печурка... Кругом царила разруха…»

И опять - Аля - о последнем дне в Москве, о дне отъезда: «…Я послонялась по комнатам; к тому времени их в нашем распоряжении оставалось три: проходная, полутемная, с одним лишь тусклым окном-фонарем в потолке, — столовая; маленькая, об одно окошко, глядящее во двор, — Маринина и большая, самая светлая, просторная и безликая, давно уже необитаемая, — детская… На нашей половине царил унылый предотъездный хаос, ничего общего не имевший с тем живым и неувядаемо-разнообразным, порой веселым беспорядком, в котором мы, лишившиеся прислуг и не обретшие их навыков, «содержали квартиру» — а она нас…»

«Маринин дом» Дом-музей Марины Цветаевой Москва 2011 Составители Г.А. Данильева Н.Б. Шаинян
Анна Саакянц «Жизнь Цветавой. Бессмертная птица-феникс» Москва Центрполиграф 2002
Анастасия Цветаева «Неисчерпаемое» Москва Отечество 1992
«Марина Цветаева в Москве. Путь к гибели» Автор - составитель и автор текста Ю.М. Каган Москва Отечество 1992